Том 8 - Леся Українка
В таких коротких набросках г. Стефаник собрал нам целую коллекцию рисунков с натуры: новобранец, сол-дат-самоубийца, умирающая баба-одиночка,— и много таких скорбных образов проходит перед нами. В одном, более длинном, рассказе «Камінний хрест» г. Стефаник показывает нам поражающую и хватающую за душу картину переселення в Канаду разорившейся крестьян-ской семьи; взят момент прощанья переселенцев с род-ным селом и горе главы переселяющейся семьи, кото-рому невыносимо жаль и родной избы, и села, а больше всего — песчаного холма, на котором поставлен камен-ный крест на память о долголетнем, упорном труде, пре-вратившем песок в пахотную землю.
Рассказы г. Стефаника, при всей их реальности,^ не фотографии, а именно рисунки, как бы эскизы для будущей картины. Читая их, нриходит в голову, что если бы связать их общей фабулой, то получился бы роман толпыл У всех героев г. Стефаника одинаковая психология, изменяются только условия, действующие на нее. Главные черты этой психологии — пассивность, перемежающаяся стихийным движением по инерции. Ни одно из действующих лїїц в рассказах г. Стефаника не возвышается над уровнем остальных, а все вместе они составляют одну коллективную личность. Этим я не хочу сказать, что типы г. Стефаника — шаблоны, лишенные индивидуальности; нет, они так похожи между собой, как живые листья с одного дерева, а не как искусствен-ные, выбитые по шаблону в одном размере. Все наброс-ки Стефаника проникнути тем животворящим духом участия автора к своим персонажам, который придает непреодолимое обаяние художественным произведениям и которого не может скрыть даже самая объективная форма (чтобы доказать это, достаточно напомнить «Тка-чей» Гауптмана*); герой г. Стефаника пассивны или инертны, но они полны такого живого, захватывающего страдания, перед которым невозможно оставаться спо-
КОЙНЫМ.
Г. Стефаник — не народник; его «народ» не является носите лем каких-то «устоев» и добродетелей, неизвест-ных «гнилой интеллигенции», но именно отсутствие этих устоев и добродетелей, раскрытое умелой и любящей ру-кой, производит на мыслящих и чувствующих читателей более сильное, более глубокое и — более плодотворное впечатление, чем все, проникнутые, конечно, наилучшими намерениями, панегирики идеализированному народу в народнической литературе.
Г. Стефаника упрекают, и не без основания, в одно-сторонности и даже однотонности его рисунков. Дейст-вительно, у него преобладают мрачные краски, а при этом в сюжетах его нет ничего необычайного, романти-ческого. Он рисует обыденную жизнь серого люда, но не только внешнюю обстановку этой жизни, а самое содер-жание этой жизни. Двумя-тремя быстрыми штрихами он необычайно ярко изображает нам целые драмы и, благо-даря именно тому, что все его наброски имеют общин тон, они, давая нам одну общую картину жизни сельско-го люда, показывают коллектпвную душу его.
Яркий, оригинальный талант Стефаника привлек вни-мание не только соотечественников автора; переводы его рассказов начинают появляться в польских и немецких изданиях. В конце прошлого года в берлинской «Gesell-schaft» был помещен перевод одного рассказа г. Стефаника («Письмо арестанта») с восторженным примеча-нием от редакции. Между тем, немцы не очень щедры на похвалы писателям новых литератур, и только выда-ющиеся представители таких литератур имеют шансьі на успех у немецкой критики. Как мы видим, все три глав-ные писателя маленькой Буковини завоевали себе симпатин богатой талантами, а потому требовательной немецкой печати. Уже один этот факт доказывает, что молодая литература маленькой малорусской ветви пред-ставляет вовсе не малую художественную ценность. Кро-ме художественного, эта литература имеет и общественное значение. Три главные буковинские писателя, взаимно дополняя друг друга, дают интересную картину жизни всех слоев населення своего края. Невольно является мысль: если малочисленное население захолустной про-винции, поставленной в невыгодные условия для разви-тия литературы, могло дать за короткое время своего на-ционального пробуждения три сильных таланта н обра-тить на себя внимание даже совершенно посторонней критики, то какими творческими силами должен обладать народ, к которому принадлежит это маленькое племя, и как развернулись бы эти силы при лучших условиях. Нам кажется, что, как бы кто ни относился к этнографи-ческим и историческим теориям, касающимся малорусской национальности, но если ему интересно видеть жизнь всей малорусской нации в широком изображении и все-стороннем освещении, то он должен пожелать этому народу или племени, языку или «наречию» богатой и правильно развивающейся литературы.
НОВЬІЕ ПЕРСПЕЛТИВЬІ И СТАРЫЕ ТЕНИ
(«Новая женщина» западноевропейской беллетристики)
В последние годы повторилось явление, столь знако-мое всякому, кто следит за ходом распространения идей в литературном мире: идеи, давно брошенные в мир, долго, постоянно, но скромно разливавшие свой свет над несколькими поколениями, вдруг разгораются ярким, как бы искусственным светом, подобно фейерверку, ко-торый вот-вот грозит потухнуть,— и этот свет является из Франции.
Таким фейерверком в последнее время является воз-рождение женского вопроса в французской беллетристи-ке. Темы, некогда модные в той же Франции, потом вы-шедшие там из моды и продолжавшие жить и развивать-ся в иных литературах, обошли весь культурний мир, снова возвратились во Францию, вместе с модами платьев тестидесятых годов, и теперь считаются там последним словом новизны. Прежде всего уверовали в эту новизну сами французы, главньїм образом авторы сочинений на модную тему,— на это часто указывают самые заглавия: «Femmes nouvelles», «Nouvelle douleur», «Volupte nouvel-1е» и t. д.,— потом французское красноречие, искусство в подыскивании новых вариантов к старым мотивам, на-конец, французский aplomb (слово, не имеющее себе си-нонима в других языках) заставили и других проник-нуться этой верой, и теперь всякому, кто следит за новими веяниями в литературе, приходится с этим счи-таться.
В сущности, отношение к женщине было всегда во французской литературе очень отсталым по сравнению с другими литературами. Французскому беллетристу редко удавалось возвыситься над альгернативой комплп-мента или брани по адресу женщины. Пьедестал или грязь — эта резкая антитеза преследует французскую женщину уже много веков. G легкой руки Мольера «ученая женщина», поставленная на одну доску со «смеш-ной жеманницей», продолжала служить мишенью для насмешек и всяких jeux d’esprit1 вплоть до нашего вре-мени. Только недавно молодой писатель Реми де Гур-мон * осмелился подать голос не только в загциту «уче-ных женщин», но даже и «смешных жеманниц» (les precieuses ridicules), уверяя, что «в сущности все их преступление состояло в нежелании поступать, как все». Это, кажется, со времен Мольера первое слово защиты в
