Українське письменство - Микола Зеров

1. III. 1937

Дорогая Сонечка,

Спасибо за «Литературную газету» и вырезки — все твои бандероли получил. В «Литературной газете» от 16.ІІ и «Коммунисте» за 18 (который получил на день раньше, чем он пришел в библиотеку) нашел кое-что для себя новое, что, если не порадовало, то во всяком случае удовлетворило меня.

Писем твоих не имею уже давно. Последние были от 20-х чисел января. Не хочу думать, чтобы ты в феврале не написала ни разу. В чем дело? — никак не пойму. Попробуй писать открытки, может быть, им легче сделать двухтысячеверстный маршрут — бесперебойно, беспересадочно.

От папы получил письмо — февральское, как всегда, обстоятельное, с полным отчетом обо всех родственниках. Между прочим, пишет, что Мария Александровна больна, делала какую-то операцию и на днях уезжает опять в Харьков советоваться с врачами. Наталочка пишет папе, что настроение у нее прескверное. Но в чем дело — подробно не объясняет. Я думаю, не рак ли какой-нибудь наружный… Не знаешь ли ты чего-нибудь более определенного?

О себе писать нечего. Жив, здоров. Чувствую себя недурно, кроме тех дней, когда меняется погода и вместе с барометрическими показаниями изменяется настроение из обычно бодрого на сонное и вялое. Нервы в порядке — работа более или менее спорится. В комнате тепло, т. к. Евгений Степанович (так называется мой сожитель, человек энергичный и беспокойный) любит хорошую температуру и топит довольно искусно. Сожитель из него приятный, покладистый, большой добряк — и нам с ним легко. Правда, теплоты здесь (комнатной) достичь немудрено: монастырские печи устроены хорошо, а морозов больших не бывает. Папа пишет, что в Дашеве -36° по Цельсию, и спрашивает, как-то там у вас, а мне даже писать неловко, что здесь было только два дня с двадцатиградусным морозом, а то все время мы пробавляемся десятиградусными. Вообще зима этого года легче прошлогодней. Что же до морозов, то minimum, засвидетельствованный на Соловках, скромнее киевского, полтавского и харьковского -29° Цельсия.

Пушкиным я заниматься перестаю понемногу — пять лекций прочитаны (кстати, вот тебе темы: «Классовая природа пушкинского творчества в суждениях современных критиков», «Биографические повести о Пушкине», «Дуэль и смерть Пушкина», «Пушкин и литературная борьба декабристов», «Творческие этапы Пушкина» — в тематическом или стилистическом разрезе). Осталась только одна: «Язык Пушкина». Но это, конечно, не значит, что я перестаю следить за литературой, особенно за литературой переводов. У меня мысль сделать что-нибудь вроде статьи о новых украинских переводчиках — для пушкинского Временника Академии. Но те переводы (газетные), которые я получил, еще очень слабы, подлежат редакционной правке, и я хочу дождаться давно обещанного в прессе пушкинского двухтомника. Не слышала ли ты чего-нибудь, выходит он или не выходит?

Работа моя над правкой вергилиевского текста (II—V песни) заканчивается. Вторая, третья и четвертая песни проверены по оригиналу, сличены с брюсовским переводом, отделаны окончательно и еще раз переписаны. Работаю сейчас над пятой. Когда отделаю и перепишу ее, тогда мне понадобится сразу девятая книга. Ее перевод у тебя. Ты сделаешь мне большую услугу, если перепишешь те 349 стихов, которые уже переведены, и копию пришлешь мне для окончания и отделки. Тогда у меня начинается второй тур работы — книги IX—XII, и «Энеида» закончена. На очередь выдвигается Овидий. Посмотри, дорогая, сохранилось ли у тебя меркелиевское издание — три тейбнеровских томика в одном переплете, этакий весьма почтенный кирпич. Не продавай и не отдавай его. Он может понадобиться. Меня привлекает «Ars amatoria», по крайней мере в отрывках, «Аконтий и Кидиппа» из «Epistulae», «Цейкс и Гельциона» из «Метаморфоз», некоторые из «Тристий» (первые три элегии первой книги).

Нашла ли ты Петрарку, «Canzoniere», о котором я тебя просил? Побывала ли у Веры Моисеевны — на Никольской? Написала ли заявление о свидании? Я ничего, ничего об этом не знаю, как не знаю о твоих глазах, о службе и многом-многом другом.

Пиши, дорогая. Весь февраль месяц я питался только твоими бандеролями. Это было единственное указание, что ты еще где-то живешь и дышишь.

Читал я этот месяц немного; кроме журналов, просмотрел только «Эжени Гранде» Бальзака, которую когда-то читал и которая мне теперь очень понравилась, «Якобинский заквас» — «Казанскую помещицу» Ольги Форш и в pendant к ней «Мировича» Данилевского — «Мирович» плох, Форш — так себе.

Относительно посылок ничего особенно отрадного нет. Появилось на днях посылок около пятнадцати, но есть ли это начало постоянной их пересылки или случайность — пока не видно. Буду писать тебе дней через семь-восемь, напишу по этому вопросу подробней.

Видела ли ты в «Правде» статейку Богомольца о скарлатине и новых методах ее лечения? Меня она прямо-таки расстроила. Если это в самом деле, то известно же это не со вчерашнего дня. В предложениях это существовало года три-четыре назад. Почему тогда ничего не сделано было для популяризации этих методов? Если же это втирание очков, вроде статей о раке и продолжительности жизни, зачем такие вещи писать и даром только волновать людей? Должно же быть у человека чувство ответственности!

Но — может быть, довольно об этих грустных материях. Пиши, дорогая, чаще, хотя бы открытки. Пиши о себе, пиши о Киеве, что нового в городе, что слышно у Лобод, пишет ли тебе Женя, как чувствуют себя твои приятельницы? Нету ли у тебя какой-нибудь новой