Том 8 - Леся Українка

(А в глубине души встаешь ты снова,

Виденье чистое, и головой Качаешь. Кажется мне образ твой Плакучей ивой на развалинах былого).

Я пресыщен, мне гадко и тоскливо,

_____ А сердце бьется; здесь в груди оно,

1 «Fatalita», «Fin ch’io viva e рій in la».

Как бы в гробу,— всегда, всегда одно.

(А ты все смотришь, смотришь молчаливо,

Виденье чистое, как снег высоких гор,

И нежен, как мечта, твой голубиный взор) 10.

Чувство злобной апатии все растет, сменяясь иногда чувством стыда и горечи о напрасно растраченных мо-лодых силах, и смутное сожаление о каком-то ином, более высоком призвании:

Напрасно войско юное моє Меня к оружию так громко призывает,

Я в праздности забыл призвание своє,

В бессмысленном чаду мой гений изнывает11.

Даже страстно любимая природа не в силах отвлечь поэта от гнетущего настроения: он обращается к весне уже не с жизнерадостным гимном, а со скорбной иере~ миадой:

О нет, весна, я ложа не покину И ночь без сна с тобой не проведу,

И солнца юного встречать я не пойду,

Я перед ним спущу свою гардину.

Ты соблазнительно рисуешь мне картину:

В уборе свадебном стоит миндаль в саду,

Кусты склонили ветви, все в цвету,

Над ручейком. Цветы пестрят долину.

Но взор мой потускнел. Напрасно ты,

Весна, пришла с улыбкою веселой,—

Не смею я смотреть па красоту твою.

Я не пойду туда, где солнцо и цветы,

К реке, в долину. Там ведь стыд тяжелый Ещс сильней давил бы грудь мою 12.

Наконец, у него является злорадство прокаженного, старающегося заразить собой как можно больше других людей. Он сам так говорит о своей поэзии, сравнивая ее с цветком, выросшим на навозе:

Здесь, в этом сердце, развращенный стих Цветет, блистая прелестыо лукавоп,

II запах смерти издают цветы.

Прпдет красавица и беззаботно их Сорвет, прельстясь их краскою кровавон,

И вдруг смертельний яд ужалпт ей гіерсты 13.

Но мрачная апатия достигает своего апогея в сонете «Камо бегу» (Quousque eadem?»):

Оставьте музыку! довольно! я устал.

Мечты мне кажутся напитком слишком пресным.

И нет волшебника, чтоб колдовством чудесным Миє возвратпл то, что я потерял.

Любви и счастья жадно я искал.

Я молод был — мираж казался мне прелестным.

Теперь и в женщинах все стало мне известным,

К изменчивости их я равнодушен стал.

Весна п лето, осень и зима,

Все те же смены. Как все монотонно!

Однообразие сведет меня с ума!

А небо — грозно ли оно иль благосклонно — Всегда, всегда висит над головой...

Где чувство новое мне взять, порыв живой?

И вот начинается погоня за новыми чувствами, или, лучше сказать, за новьіми ощущениями. В поэзии яв-ляются картины дикой, извращеиной страсти, апофеоз адюльтера, культ новой Венеры, холодной и равнодушно-жестокой. Даже пейзажи, всегда такие прекрасные у д’Аннунцио, превращаются в рамки для отвратительных или ужасных картин. Ему начинает нравиться гниль и разрушенье, он даже доходит до убеждения, что только отвратительное способно вызывать великие идеи и тро-гательные настроения, и потому старается отрешиться от глубоко укоренившегося в нем чувства изящного. В своей прозе, где он до значительной степени является реали-стом (например, его рассказ «Episcopo et С°» по манере очень напоминает Бальзака), он описывает главным образом отрицательные явлення, грубость чувства, дохо-дящую до крайней степени ждвотности, болезнь ума, оту-маненного религиозным изуверством (особенно талантли-вый и яркий рассказ этого периода творчества д’Аннунцио под заглавием «San Pantaleone» изображает взрыв массового фанатизма абруццских крестьян, доводящих иконопочитание до грубого фетишизма). Наконец, все это утомляет писателя, и он опять возвращается к на-строениею «Animal triste», сквозь которое по време-нам пробивается нежность чувства, идеальные или ми-стические порывы, но как' бы придавленныѳ глухой сур-диной. Наиболее изящными и чистыми являются у него картины природы; описывая их, он дает простор тому, что осталось лучшего в его душе. Д’Аннунцио — лучший пейзажист не только в итальянской литературе, не осо-бенно богатой описаннями этого рода, но и вообще в со-временной европейской литературе. По тонкости рисунка, по разнообразию настроєний, по искусству в виборе он иногда превосходит даже Гонкуров, этих виртуо-зов пейзажа в литературе. Как психолог, он является очень сознательным, с большим критическим чутьем, и символическая форма не мешает вполне реальному изо-бражению поступков и чувств. В этом отношении он не-сколько напоминает Ибсена. В последнее время он пи-шет часто так называемые romans a these 14 и тезйсы свой иллюстрирует очень сознательно и искусно подобранны-ми фактами15. Несмотря на лирический темперамент, он никогда не дает теме овладеть над собой, а всегда оста-ется господином ее. Анализ у нѳго тонкий и беспощад-ный, но синтез ему не дается, несмотря на его пристра-стие к широким обобщениям и философским построениям. В противоположность Аде Негри, он П0ЭТ оттенков и сложных, едва уловимих настроєний. Цельности и не-посредственности у него нет, никакая страсть, никакой порив, как би сильно ни захватили его, не в состоянии заставить его отрешиться от анализа.

Интересно проследить, как два такие противополож-ные поэтические темперамента — Ада Негри и д’Аннунцио — реагируют на окружающую среду и на общие, воспитавшие их обоих условия. Оба поэта принадлежат к эпигонам великой эпохи освобождения Италии (Risor-gimento), до них дошло только слабое эхо этого взрыва общественного энтузиазма, им випало на долю начинать новое время и новие песни. Тяжелое било ЭТО НОВОѲ время; его можно сравнить с тем, какое настало во Франции в 70 гг. и которое Тэн * охарактеризовал словами le grand dechirement16. После большого подъема в Италии наступил большой упадок сил. Большой подъем оставил после себя много разочарованных и много обманутих. Объединение Италии било великой политической реформой, но общественная неурядица и экономический гнет в Италии еще более обострились с усилением бур-жуазии и развитием капигализма. Несчастная внешпяя политика Италии вела ее от унижения к унижению, а безумная абиссинская война * была настоящим нравствен-ным и материальным погромом. Общее настроение в странс сделалось мрачным, грозовым. Этот dechirement захватил итальянцев врасплох: национальная борьба не дала им времени выработать прочных общественных идеалов, приучила к неестественным компромиссам, не-разборчивости в средствах к достижению целей, часто очень неясных самих по себе, к несбыточным надеждам и национальному самомнению. Кроме того, историческая привычка к политическому заговору и интриге еще уве-личивала хаос в умах.

Как же отнеслась к этому dechirement