Українське письменство - Микола Зеров

А главное, никакой уверенности, что оставят в Медвежьей горе и не пошлют куда-нибудь дальше. В Медвежьей горе — управление лагерями Карелии и Мурманской дороги, хороший климат, доктор говорит: «Курорт всесоюзного значения», — но оставляют там очень немногих. А я пуще всего боюсь глуши, где не будет людей и книг. А тут еще Яната и его компаньон (до своего отъезда) наговорили мне, что легче верблюду пройти сквозь игольное ухо, чем им остаться на Медвежьей горе.

Скуку сегодняшнего дня рассеяло одно маленькое событие: один ленинградец, рабочий, которому я составлял кассательную жалобу, получил из дому передачу и угостил меня домашней котлетой с макаронами. Как видишь, я начинаю зарабатывать юридической практикой!

С тем прощай покамест. Может быть, завтра будет яснее и веселее. Тогда напишу тебе что-нибудь менее унылое.

                                                                              Коля

12. V. 1936

2 ч. дня.

Ленинград надоел смертельно. Сегодня как-то особенно скучно. Серая погода, выходной день — ни ларешника с продуктами, ни вызовов в канцелярию. До сих пор не передана даже газета. Мои компаньоны, с которыми еду из Киева, вздыхают об этапе: по крайней мере движется куда-то.

Сегодня с утра прошел слух, что этап будет 14-го. Затем около четверти часа симпатичный старичок из арестованных, раздающий обед, рассказывал о Хибинах, Имандре, Мончатундре, где он был заготовщиком пушнины. Двери здесь решетчатые, очень часто не запираются — и постоянно у них идет разговор и перекличка камеры с камерой. Так мы и узнаем все новости.

О Медвежьей горе стараюсь не думать. Что бы ни было, навряд ли будет хуже, чем сейчас и весь этот год.

На полгода мне хватит «Энеиды», затем буду приводить в порядок римских поэтов, если тебе выдадут мои рабочие тетради в Киеве. Кончатся поэты, засяду за перевод Шекспира, докончу «Балладину» Словацкого — сяду за немецкий язык (кстати, нашлись ли немецкий самоучитель в зеленом переплете и английский в голубом — по методе Туссена — Лангетайдта, обработал Редкин?), за «Ифигению» Гете.

Для чего буду все это делать, право, не знаю. Вероятно, просто для того, чтоб не утратить сознания связи с прошлыми интересами, с прошлыми занятиями, сознания единства личности.

Поэтому будет у меня просьба к тебе писать, сколько можешь, присылать фотографии свои, фотографии могилки (я ведь не представляю, какая она теперь), фотографии кое-кого из наших друзей. Будет хоть иллюзия, что я не потерялся, не отошел от вас окончательно.

Кланяйся папе, пиши подробнее о Маринке, о Марусе, Мите, о Калиновичах. За все сведения буду благодарен.

Как твоя служба, квартира, здоровье, дела вообще?

Целую крепко.

                                                                               Коля

Видишь ли М. Иванов.?

Ленинград,

13 мая 1936

Дорогой Соник,

Сегодня уже семь дней, как я нахожусь в этапных скитаниях, и четыре дня — в Ленинграде.

Нового — нет ничего. Режим пересылки легкий, сравнения нет со всеми следственными тюрьмами; но дни идут медленно — от пустоты и незанятости. К камере я присмотрелся и далее приобрел некоторую популярность благодаря кассационным жалобам. Прослушал несколько новых историй, довольно ординарных, — и сегодня, потому ли, что показывается солнце, потому ли, что привык к вынужденному безделью, — чувствую себя несравненно бодрее. От коридорного дежурного (тоже осужденный, — здесь тюрьма самоохраняется и самообслуживается) узнал, что этап завтра будет. Даст Бог, уедем.

Узнал, между прочим, что в Медвежьей горе недавно врачом в лагерях была Маруся Саенко. Та ли, что и мы ее знали, — судя по приметам, та. Но я совершенно забыл, чему она училась в те блаженные времена, когда мы с тобой встретились на Подвальной. Неужели медицине?

Пока до свидания. Иду пить чай. Завтра допишу.