Том 8 - Леся Українка

Оба эти романа («Новое страдание» и «Свет угас») не дают никаних схем и решений вопросов, но они го-раздо интереснее, гораздо более принадлежат к литературе, чем все «боевые» романы феминистов и антифеми-листов, так как тут идет дело о человеческой психологии, а там о проповеди. Феминистские романы непосред-с т в е н н о интересны только своими бытовыми подроб-ностями, напр[имер], описання женского конгресса, редак-ции женского журнала, некоторые второстепенные типы феминисток и т. п. в романе «Новые женщины», в смы-сле же литературы как искусства они ничего не дают.

G психологической точки зрения интересны сочинения тех писателей, которые развивают мопассановский тезис различия психического склада мужчины и женщины, независимо от того, кто выше и кто ниже. Этот тезис противоположности женского характера мужскому из французской литературы перешел в немецкую и теперь там успленно развивается. Оптимисты, вроде Марии Яничек *, видят в этом различии залог разностороннего прогресса, человечества, если только оба пола будут сознательно культивировать именно то, что составляет их отличительные признаки, стремясь к равенству, но не к сходству, все дело только в том, чтобы выяснить, в чем именно состоит эта разница. Пессимисты, вроде Ансель-ма Гейне * (псевдоним женщины), видят, напротив, в этой разнице «вавилонское проклятие», мешающее взаим-ному пониманию и обусловливающее вечное роковое оди-ночество мужчины и женщины, соединенных в одну чету железным законом природы, которая заботится только о продолжении вида и знать ничего не хочет о душев-ных драмах.

Наоборот, тема одиночества четы мужчины и женщи-ны, в совершенстве понимающих друг друга и видящих зарю новой, лучшей жизни, но глубоко одиноких по отношению к окружающей их среде, перешла из немецкой литературы в французскую. Этот тип людей является в литературе не боевым, а пассивным или сосредоточен-ным в себе, много думающим, сомневающимся, пережи-вающим невидимые драмы и чаще всего — увы! — скла-дывающим оружие перед давящей его средой. Такими являются герой и героиня романа Эдуарда Рода * «На полдороге» («Аи milieu du chemin»), которые вначале вступают в «независимый брак», т. е. свободный от всех церковных обетов, гражданских контрактов и материаль-ных связей; супруги живут отдельно, не имеют общего хозяйства и не мешаются в материальные дела Друг друга, их соединяет только любовь, доверие и сознание ни-чем нѳ нарушаемой свободы; так как они не связали себя никаким словом, они обещали только честно и откровен-но признаться, если у кого-либо из них явится новая симпатия или охладеет прежняя любовь, и тогда их брак прекращается сам собою: им ведь не надо ни разводить-ся, ни разделять имущества. Но вдруг начинается драма: герой, по профессии драматург, задался идеей ответ-ственности писателя за то влияние, которое оказывает на публику его литературная деятельность, и, решив, наконец, что писатель должен быть строгим моралистом, решил вместе с тем, что у него и личная жизнь должна соответствовать этому идеалу. Находя, что «независи-мый брак» слишком непонятен для толпы, а потому может подать ей только дурной пример видимого легко-мыслия, драматург начинает убеждать свою подругу подписать с ним в мэрии свадебный контракт при свиде-телях и устроить общее хозяйство. Героиня глубоко воз-мущается такой уступкой рутинной морали, находя, что его долг, как писателя, именно разъяснить толпе непо-нятное и иметь смелость жертвовать даже обществен-ным мнением тому, что его совесть признает нравст-венным.

Драматург указывает ей на всевозможные юридиче-ские и экономические неудобства «независимого брака», наконец, на то, что такой брак исключает правильную семью, но подруга все же не уступает, ловко разбивая все экономические и юридические возражения, а вопрос о семье, т. е. о детях, просто обходит («ведь у нас их все равно нет!»); тогда герой, готовый согласиться со своей подругой теоретически, обращается к доказательству ad hominem l: если она не выйдет за него замуж, то он не может жить,— тут уже упрямая героиня сдается. Этот конец производит крайнє неприятное впечатление, подобно финалам драм Зудермана *, потому что вопрос решается не по существу, как будто автор или испугался глубины поставленного вопроса, или просто поленился поискать на него более существенного ответа; это тем более неприятно, что самый роман и по замислу, и по технике, и по художественности принадлежит к лучшим произведениям этого рода,— его нельзя даже сравнивать с ремесленной работой Прево, Маргерита и пр., с ним могут сравниться разве Рони, которые обладают более оригинальным стилем, напоминающим несколько гонку-ровский, и Пьер Луис, в котором чувствуется артист.

В заключение нам хотелось бы поговорить еще о типе рабочей женщины в французской беллетристике, но он пока едва-едва намечен (в нескольких социальннх драмах, обзор которых мы надеемся дать в недалеком бу-дущем) и не представляет определенных контуров, по-этому приходится ограничиться этим обзором литературы о «новой» женщине, сознавая всю его неполноту.

Невольно, в конце концов, напрашивается мысль, что же собственно заставляет всех интересоваться именно французской литературой о новой женщине, когда норвежская гораздо энергичнее ставит вопросы, немец-кая всесторонне их рассматривает, английская практичнеє решает? Кажется, главным образом, то, что фран-цузские писатели умеют выбирать для своих идей более эффектную одежду, которая, может быть, не так ори-гинальна и солидна, как изделия других стран, но зато больше бросается в глаза на литературном рынке. Фран-ция всегда побеждает на всемирных виставках! Кроме того, французский ум склонен к средним виводам из крайних данннх, что очень привлекает среднего читате-ля: изложение данних производит впечатление большой смелости, а вывод настраивает на примиряющий лад. Конечно, єсть и более глубокие причини; во Франции женский вопрос особенно наболел и потому внзнвает особенную страстность тона и увлечение при обсужде-нии его в литературе, а увлечение, истинное или даже искусно сигранное, всегда заразительно.

ЗАМЕТКИ

О НОВЕЯШЕЯ ПОЛЬСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Под словами «польская литература» подразумевается обыкновенно польская беллетристика, и это не без осно-вания: до сих пор в польской литературе беллетристика играет главную, руководящую роль. В силу особых усло-вий жизни польские писатели издавна должны были себе усвоить или «язык богов», или эзоповский, если хотели, чтобы «имекяцие уши» их слышали, поэтому поэтический памфлет и художественная полемика нигде не достигли такого совершенства, как именно в польской литературе.

> Замечательный пример соединения самой высокой поэзии и самой страстной публицистики мы видим во всей литературной деятельности Мицкевича и его совре-менников. Необычайное развитие и серьезное значение польской изящной литературы настолько поражает воо-бражение польской критики, что ей очень трудно бывает отрешиться от дифирамбического, преувеличенного тона, особенно по отношению к романтическому периоду род-ной