Листи до Олександри Аплаксіної - Коцюбинський Михайло

( )

Твой.

316.

2.ХІІ 012. Киеа.

Дорогой Шурок!

Есть анекдот про цыгана, который утверждал, что его отец умер голодной смертью "между двумя хлебами". Как так? А очень просто: старого (прошлогоднего) уже не было, а новый еще не поспел.

Вот нечто подобное и с моими впечатлениями: внешних я еще не получаю, а для того, чтобы жить запасами, черпать из себя, нет еще надлежащей свежести организма. Вот и я чувствую себя в этот неблагодарный период особенно бедным и всем моим корреспондентам отвечаю на письма краткими открытками, дающими мне возможность скрыть эту бедность впечатлений. От тебя не скроешься, детка, хотя я, рассчитывая на большую снисходительность твою ко мне, меньше рискую. А все же, после каждого моего письма к тебе я невольно воображаю себе тебя за чтением его и вижу пренебрежительную гримасу: как неинтересно! Да, неинтересно. Вот и сейчас должен обратиться к скучнейшим подробностям; поправляюсь (осторожнее — поправляюсь), но сплю и ем еще плохо. За последнюю неделю прибавил к весу 534 ф., а это нехорошо. Утешают меня, что я могу пролежать и до нового года, все зависит от того, будут или не будут осложнения. Теперь мне еще досаднее, что не увижусь с тобой при возвращении твоем из Петербурга. Судьба так часто и жестоко колотит меня в последнее время, что я вынужден для примирения с жизнью вспоминать и все доброе, когда-нибудь подаренное ею.

А теперь я благодарен ей, когда она приносит мне письмо от тебя, луч солнца или цветок.

Я еще удивляюсь, как я не сделался брюзгой, раздражительным, мрачным. Все таки, я в снисходительно-благодушном настроении и часто подсмеиваюсь над всем своим злополучием. Ничего! Когда-нибудь будет и лучше! Пустяки. Врачам это особенно нравится. Завтра—послезавтра ожидаю твоего последнего письма из Петербурга. Затем перерыв — и будешь писать из Ч[ерниго]ва. В[ера] И[устиновна] пока не изменила своего решения приехать 5-го и пробыть до 10. Позавчера был у меня Евгений Пантелеймонович Добровольский. Он приезжал делать заказы какой-то типографии и в тот же день должен был уехать обратно. Бодрый, здоров, выглядит хорошо. Он тебя скорее, счастливый, увидит, чем я. Как ты себя чувствуешь, отдохнула ли, переварила ли впечатления? Будь умницей и береги себя. А то некому будет любить меня. Целую тебя, мое счастье, люблю тебя, мое сердце.

317.

5. XII 912. Киев.

Деточка! Так грустно было прочитать в твоем письме от Г XII — "последнее"!. Не люблю этого слова в наших отношениях с тобой.

Как только возвратишься домой, сейчас же напиши мне, а в дороге берегись, не простудись— (ведь зима). И старайся меньше утомиться. Очень ты обрадовала меня, голубка, надеждой на возможность увидаться в Киеве. Мне даже не верится, чтобы ты решилась нарочно приехать в Киев. Во всяком случае, я воспрял духом и телом от одной надежды. Мне кажется, что самое удобное время для свидания — воскресенье—16 декабря. В субботу ты могла бы выехать на ночь, воскресенье перебыть здесь и в воскресенье же на ночь выехать обратно. Только это очень утомительно не спать 2 ночи кряду. А, может быть, у тебя иная комбинация. Думаю, что после 16-го труднее будет, наступает рождество и кто-нибудь из домашних приедет ко мне. Меня, кажется, в этом месяце не отпустят из клиники. После неожиданных заболеваний, о которых я тебе писал, я поправляюсь (ел уже куринную котлету, а сегодня ветчину даже), но все еще не возвратился к тому состоянию, в котором был до заболевания. Тогда дело шло уже на поправку, а теперь я хотел бы одного: что бы мне хуже не было. Мои врачи утешают меня, находят, что сердце работает лучше, а все таки я еще хорошо себя не чувствую.

А главное — не работаю. Это меня угнетает. Наконец, становится опасным и с материальной стороны. Ведь содержание мое здесь стоит более 100 руб. в месяц, а я ничего не зарабатываю. Бюджет не выдержит. Не думай, впрочем, дорогая моя, что я кисну, унываю. Мое легкомыслие — как ты называешь это или философское отношение к жизни, как я смею думать — избавляет меня от трагических мин.

Все будет хорошо — вот мой девиз.

Однако, голубка, должен кончать письмо, пришел врач на беседу и отнял массу времени. Целую и обнимаю тебя крепко-прекрепко. Люблю тебя, мое сердце. Напишу в воскресенье или в понедельник. Еще целую. Не забывай твоего.

318.

11.ХІІ 912. [Київ.]

Милая Шурочка! Получила ли ты мое последнее письмо в Петербург от 5-го? Ты должна была получить его 7 или 8, в день отъезда. В этом письме я приглашал тебя приехать ко мне в воскресенье 16 с. м. Это, кажется, единственный день (ведь в будние дни ты едва ли можешь приехать),

который удобнее всего видеться нам, т. к. возможно, что на рождество я смогу оставить клинику. Здоровье мое в последние дни заметно поправляется, я сплю, чувствую некоторый аппетит и сравнительную бодрость,, указывающую на правильную деятельность сердца. Мне разрешили на полчаса вставать с постели и я уже 4-й день просиживаю эти полчаса в кресле. Если никаких неожиданных осложнений не будет, возможно, что к рождеству мне разрешат уехать домой. Вот я и говорю о воскресеньи 16 с. м., как об единственном удобном для свидания дне. Ты могла бы придти ко мне раньше 3-х часов, напр. в 2 ч., а я, зная наперед о твоем приезде, взял бы для тебя разрешение на внеурочное посещение. Зайти надо с подъезда, раздеться в первом этаже и подняться на второй, спросивши, где палата № 9. Если бы тебя не допускали, скажи, что имеешь разрешение д-ра Рафиева. Но только предварительно я должен знать, что ты приедешь, чтобы предупредить возможные встречи у меня со знающими тебя черниговцами, которые, все таки, посещают меня. Если тебе почему-либо нельзя будет собраться на воскресенье в Киев, не горюй, мое сердце. У меня есть надежда, что в Чернигове мы не раз увидимся. Я все ожидал обещанного письма с дороги, но до сих пор не дождался. Как-то ты поехала, здорова ли, не очень ли устала? Хотелось бы мне хоть взглянуть на тебя, поцеловать и прижать к сердцу. Если не удастся сделать это в Киеве — остается Чернигов.

Смотри, моя голубка, ответь мне обстоятельно на это письмо сейчас же, да и, вообще, напиши, как доехала, как себя чувствуешь, что нового увидела, услышала и узнала. Я в своей палате точно в заточении вот уже скоро 2 месяца. Очень мне тяжело это разобщение со всем миром, невозможность движения, отсутствие свежего воздуха — а еще тяжелее вынужденное бездейс[тв]ие. Ну, будь здорова, мое сердце. Люби меня так, как люблю я тебя и целуй меня крепко в ответ на мои крепкие поцелуи.

До свидания! Пиши. Твой.

319.

13.ХІЇ 912. [Київ.]

Зачем ты, мой дорогой Шурок, так волнуешься и огорчаешься, да еще просишь меня в чем-то простить тебя! Разве ты виновата, что заболела, разве можно сердиться или не сердиться на болезнь? Правда, вышло очень досадно и даже немножко тяжело и для меня, но что же делать. Несколько дней, ожидая твоего приезда, я от радостного волнения не мог ни есть, ни спать. Много мне стоило труда, чтобы обеспечить тебя от неудобных встреч, взял тебе разрешение явиться ко мне в 2 ч. — и врач так старался, что скоро вся клиника знала; что ко мне кто-то приедет и будет допущен в неурочное время. На твои письма я не мог уже ответить: 1-е получил в пятницу вечером, когда можно было думать, что ты уже в поезде, а второе в субботу днем. Со вторым письмом целая история, и я уверен, что его кто-то читал. Но кто и где — вот вопрос. Написано оно было по твоему признанию 12-го вечером, а Черниго[вский] штемпель от 14-го. Где же оно было 13-го? Если ты его 13-го утром бросила в ящик, то оно должно было быть заштемпелеванным 13 и получиться здесь 14-го. Письмо пришло распечатанное с явными следами этого на одной из коротких сторон конверта, подложенной затем аккуратно на свое место. Но где и кто его читал? Не брала ли ты его с собой в бюро и не оставляла ли в кармане пальто? Тогда все объясняется. А, может быть, на почте кто-нибудь поинтересовался. Припомни, как было, где письмо пробыло 13-го и напиши мне подробно. Это меня интересует.

Возвращаюсь к ожиданию тебя. Два дня — в субботу и в воскресенье я одевал свой костюм, чтобы не быть похожим на больного, сидел и ждал. И сколько раз слышал шаги в коридоре, столько раз выходил навстречу и, наконец, от движения и напряженного ожидания уставал страшно и не мог спать. Когда же и в воскресенье тебя не было и не получилось письма, я очень обеспокоился — все ли благополучно с тобой, дорогая. Наконец вчера вечером было письмо от 14-го. Неужели оно шло до Киева так долго, что получилось на 4-й день? Что это с письмами твоими? Да, досадно вышло, но я и на одну секунду не обвинял тебя ни в чем. Я знаю, что если бы ты могла, ты приехала бы ко мне. Теперь это уже, пожалуй, не удастся. Я чувствую себя настолько хорошо, что могу рассчитывать на скорое возвращение домой. Но когда это будет — на рождество или к новому году — еще не знаю. В субботу или в воскресенье (23) приедет В[ера] И[устиновна] и останется здесь все праздники. Так что писать ты можешь мне до 20-го с. м. и то в таком случае, если 20-го своевременно бросишь письмо на почту. Видишь, как долго идут письма из Чернигова, дольше, чем из Петербурга или даже из заграницы.

Как-то ты себя чувствуешь, моя дорогая? Хотел бы быть

с тобой, чтобы утешить тебя после неудачи и до тех пор

целовать, пока мои чудные глазки не сделаются веселыми и

довольными. Будь здорова, моя единственная, сердце мое.

Помни, что я тебя люблю и буду любить, что бы ни случи-

лось. ( )

Твой,

320.

20.ХІІ 912. [Київ.]

Сердце мое! Как же ты себя чувствуешь, лучше уже? Получила ли ты мое последнее письмо от 18-го, в которого я просил тебя не огорчаться неудачей, примириться с фактом и не терять надежды на лучшее будущее? Смотри же, моя голубка добрая, исполни мою просьбу. I

Я, как уверяют врачи, на пути к выздоровлению. Субъективно же не могу похвалиться хорошим самочувствием. Почему-то не тверд на ногах, менее тверд, чем был неделю назад. Какая-то слабость во всем организме. Врачи улыбаются и уверяют меня, что это так кажется. Может быть, и кажется, только уж слишком упрямо и долго. Сплю опять лучше и ем больше. Особенно много уничтожаю фруктов и думаю, что фрукты разорят меня, тем более, что ничего не зарабатываю.