Тарас Шевченко та його доба. Том 2 - Рем Георгійович Симоненко
Я была точно в лихорадке; меня мучило его своенравие, а также – не скрою – и его несчастная слабость выпивать иной раз лишний стакан вина, – слабость, которая меня огорчала, от которой я хотела исцелить его; и это лихорадочное состояние сделало меня вялой и наконец ввергло меня в окаменелость, которая испугала меня; под влиянием этого чувства я и написала вам моё последнее письмо.
Я хотела вслед за ним послать вам это, но весь январь и часть февраля я прохворала, затем, когда я ещё не совсем оправилась, заболел папа, и я через ночь дежурила при нём;
это крайне утомило меня; потом оказалось, что я так хорошо спрятала первые три листа этого письма, что никак не могла их найти; наконец вчера вечером я их нашла в груде писем, и сейчас, хотя уже почти одиннадцать часов ночи, сажусь писать, чтобы если не окончить, то по крайней мере продолжить его.
Я дала Шевченко мою Библию, и она доставила ему большое удовольствие. Под конец он стал так молчалив и так холоден со мной, что я от этого не только впала в уныние, но заболела. Восемь дней я почти ничего не могла есть; я так изменилась, что моя невестка и Глафира поражались, а он, вероятно, и не заметил этого. Так продолжалось до 4 декабря, моего и мамина дня ангела.
В России празднуют именины. Утром мы отправились в церковь; после обедни Шевченко подошёл ко мне и поцеловал мне руку с такой любовью и чистосердием, что я снова ощутила радость в сердце. Ещё до обеда приехали г. и г-жа Капнист. Я как раз выходила из маминой гостиной, когда в неё вошёл Капнист; он сердечно поздоровался со мной, спросил, как моё здоровье; я ответила, что я была больна, а теперь поправилась, – и мы разошлись в противоположные стороны.
Вечером Капнист попросил, чтобы я показала его жене стихи, которые посвятил мне Шевченко. Капнист знал, что я писала Шевченко аллегории с целью исправить его и что вывязала ему шарф. Он заговорил со мною о нём, и я очень оживлённо отвечала ему. Он сказал, что опасается, как бы я не сделала вреда Шевченко, так как эти изъявления участия и интереса могут ему вскружить голову: «И неужели вы думаете, что этого достаточно, чтобы исправить его?» Я ответила, что поможет милость Божия. «Милость Божия строга (или взыскательна), – возразил он торжественно, – а вы поступали эгоистически, так как вы делали то, что доставляло вам удовольствие, не думая о последствиях, каких это может иметь для него».
Этот упрёк Капниста, который никогда не говорил со мной в интимном тоне и пред которым я всегда чувствовала некоторое смущение, поразил меня. Он протянул мне руку, прося извинения за то, что позволил себе так говорить со мною; я отвечала, что искренне благодарю его. Эту ночь я почти не спала.
На следующий день невестка спросила меня, как я себя чувствую; я отвечала, что по милости Капниста провела бессонную ночь; он спросил – почему, и я обещала сказать это ему наедине. После обеда мы остались одни, и я сказала, что много думала о его словах, что я считаю его укор справедливым, но думаю, что в тридцать пять лет могу позволить себе многое, чего в юности не сделала бы, и что хочу быть только другом, сестрою Шевченко.
Он отвечал мне умно и сердечно, говорил о вас, подкреплял свои увещания ссылкою на ваши взгляды, которые, по его мнению, наверно, совпали бы с его взглядами, что мне отнюдь не следует полагаться на свои тридцать пять лет, что возраст ничего не доказывает; что когда женщина и молодой мужчина называют друг друга сестрою и братом, в этом всегда есть опасность, что Шевченко, может быть, влюблён в меня, и это было бы несчастием для него; или же его самолюбию льстит моё внимание, – и в таком случае я, по его мнению, должна быть очень осторожна.
Словом, вывод из всего сказанного им был тот, что Шевченко надо уехать и что он берётся увезти его к себе, добиться его доверия, заставить его высказаться и дать ему понять, что ему больше нельзя жить в Яготине. От этого решения у меня сжалось сердце; я до такой степени пала духом, что Капнист сказал мне: «Если бы я знал, что это так серьёзно, я не решился бы говорить с вами так, как говорил».
С этого дня милый Капнист, сказавший мне, что был поражён моим видом, относился ко мне как нельзя лучше. У нас было много народу; это, естественно, освободило меня от обязанности неотлучно находиться в маминой комнате и дало мне гораздо больше свободы.
Он ухитрялся ежедневно по нескольку раз говорить со мною с глазу на глаз; он укреплял и утешал меня, советовал мне написать вам, говоря, что это облегчит меня и поможет мне, – но это мне было ещё не под силу; он говорил ещё, что хотел бы, чтобы вы были возле меня, чтобы молиться вместе со мною, и жалел, что сам лишён дара молитвы; словом, не могу вам передать, как добр и нежен он был ко мне.
Наконец, пробыв четыре или пять дней, он увёз с собою Шевченко. За два дня до их отъезда я умоляла Шевченко довериться Капнисту, сделать его своим другом, следовать его советам; он отвечал, что сам желает этого, но что каждый раз что-нибудь становилось между ними.
В минуту отъезда Шевченко вручил мне какую-то бумагу со словами: «По праву брата». Я прочитала; это была записка, писанная сначала на «вы», потом исправленная им на «ты», – письмо брата, где он как брат увещевал меня хранить в себе богатства, которые Бог вложил в прекраснейшее из своих созданий. Я не могу послать вам перевод этого письма, потому что гадкий Капнист забрал у меня все письма Шевченко399 с тем, чтобы показать мне их через год.
Часто во время моих бесед с Шевченко он уверял меня, что в этом мире невозможно высказать всю свою мысль, изъяснить
