Тарас Шевченко та його доба. Том 2 - Рем Георгійович Симоненко
Десь з кінця жовтня 1843 р. Шевченко на довший час спинився в Яготині, працюючи над копіями портрета М. Г. Рєпніна. З цього часу між поетом і Варварою Миколаївною Рєпніною зав’язалися особливо дружні відносини. Було їй тоді 35 років, (на 6 років старша за Шевченка). Після невдалого кохання до Л. Баратинського (брата відомого поета) вона почувала себе самотньою і полюбила Шевченка. Не соромлячись свого почуття, Варвара Рєпніна докладно, з усіма подробицями описала зародження його й розвиток у листі до Ш. Ейнара 27 січня 1844 р. (французькою мовою). Це, власне, не звичайний лист, а ціла повість, де надзвичайно щиро й відверто передала вона свої взаємини з поетом: «зовуть його Шевченком» 395.
Ось що розповідає про початок знайомства зі своїм надалі незмінним другом Варвара Миколаївна Рєпніна396: «Однажды… в июле я вышла в сад с мамою… я не глядела кругом, так что мы не замечали, что делалось на небе. Мы не прошли и ста шагов, как встретили Капниста397 с каким-то незнакомым мне человеком. Капнист говорит нам: «Ведь собирается сильная гроза, взгляните на небо». Действительно, большие чёрные тучи, казалось, были готовы разразиться над нашей головою. Однако мама не сдавалась: может, мы ещё успеем обойти лужок – лужками в русских садах называются сенокосные луга. Пока шли эти переговоры, гроза надвинулась и разразилась, пошёл крупный дождь. Капнист схватил мамину руку и побежал, я храбро следовала за ними шагом, а незнакомец остался… Когда мы пришли домой, Капнист вернулся в сад за своим знакомым; я вышла на мамин балкон и скоро увидела, как они возвращались, мокрые насквозь. Капнист, поселившийся у нас на часть лета ради своего больного сына, попросил разрешения привести своего знакомого, художника, в гостиную, чтобы показать ему картины; разрешение, конечно, было дано, и в ту минуту я узнала только, что это художник-живописец и поэт, причём даже больше поэт, нежели живописец, и что зовут его Шевченко. Запомните это имя, дорогой учитель, оно принадлежит к моему звёздному небу. Вечером Капнист один пришёл к чаю, и с тем очаровательным выражением, которое делает его красавцем, наперекор его уродству, принялся рассказывать нам о Шевченко, об его оригинальности, о том, что он поэт даже в своих ухватках…
…Он стал человеком для других; по существу человеком он был давно, пройдя через горнило невиданных страданий. Он сделался художником по совету одного человека, принимавшего в нём участие, и потому, что родился им.
Всё это и многое другое я узнала в подробностях уже после того, как познакомилась с ним. Затем я уехала с родителями в Седнев. В наше отсутствие Шевченко снова побывал в Яготине, у моего брата и моей невестки, чтобы посмотреть портрет папы, писанный Горнунгом, так как ему заказали две копии этого портрета. Уезжая, он обещал ещё раз приехать на две недели. Затем мы вернулись; и однажды вечером, в октябре, входит мой брат с господином, которого он тут же представляет моим родителям, это был он. Потом брат говорит: «Вот моя сестра».
Я напомнила ему нашу первую встречу под дождём несколько месяцев назад, и мы разговорились. Он показался мне простым и непритязательным. Он сразу стал у нас своим человеком. Одним из тех, которые так удобны в деревне, кого приятно видеть в гостиной и кого можно оставлять одного, не боясь, что он щепетильно обидится. Глафира398 по-видимому, очаровала Шевченко; он не влюблён, но мог влюбиться при первом удобном случае.
Тут приехала моя сестра. Спустя несколько дней… я заболела той невралгией, о которой писала вам; дней восемь я не выходила из моей комнаты. В течение этого времени Шевченко прочитал одну из своих поэм, и все дамы были в восхищении. Я снова появляюсь на горизонте – он с участием справляется о моём нездоровье; я опять вижу его ежедневно – он мне нравится – но спокойно, именно как это могло и должно было быть.
Глафира по-прежнему его солнце, а она держится просто и с тактом. Однажды вечером он предлагает прочитать нам другую свою поэму, под заглавием «Слепая». Сестра осталась с мамой; мы не хотели, чтобы в её присутствии читалась вещь, которая напомнила бы ей о состоянии её глаз. И вот он начинает читать.
О, если бы я могла передать вам всё, что я пережила во время этого чтения! Какие чувства, какие мысли, какая красота, какое очарование и какая боль! Моё лицо было всё мокро от слёз, и это было счастьем, – потому что я должна была кричать, если бы моё волнение не нашло себе другого выхода; я чувствовала мучительную боль в груди. После чтения я ничего не сказала; вы знаете, что при всей моей болтливости я от волнения теряю способность речи. И какая мягкая, чарующая манера читать! Это была пленительная музыка, певшая мелодически на нашем красивом и выразительном языке.
Позднее, когда я смогла говорить, я сказала ему: «Когда Глафира продаст свою первую картину и отдаст мне эти деньги, как она обещала, я закажу на них золотое перо и подарю его вам». Перед сном я так горячо молилась, я так страстно любила весь мир, я была так добра, – боюсь добрее, чем я на самом деле.
Шевченко занял место в моём сердце, я часто думала о нём, я желала ему добра и желала сама сделать ему добро, притом – по моей горячности – сейчас и как можно больше. Я, втайне и даже не сознавая того, чувствовала ревность из-за предпочтения, которое он оказывал Глафире. Моя радость, может быть, слишком добра, грусть начинала становиться недоброй.
Один вечер он дурачился, болтал вздор и глупости. Видевши его один раз великим, я хотела всегда видеть его великим; я хотела, чтобы он был неизменно свят и лучезарен, чтобы он распространял истину силою своего несравненного таланта, – и хотела, чтобы всё это делалось через меня. О, хитрость и коварство «я», этого ненасытного «я», которое не хочет умереть и которого я не в силах смело убить! Я говорю ему: «Возможно ли, чтобы вам, которому дано было быть столь благим, доставляло удовольствие стать тем, что вы теперь? В тот день, когда вы нам читали «Слепую», я так горячо молилась за вас!» Тут он вскочил, схватил мою руку и поцеловал её; нечего вам говорить, доставило ли это мне удовольствие. Это был лишний парус, чтобы
