Том 8 - Леся Українка

Не лишено мрачного величин «Credo» этого «идеали-ста» (Тетмайера), которое начинается так:

Завтра?.. Не верю, чтобы лучше было,

И не завидно мне, что в это верят — дети.

...Мы верим в голос, нас во тьме зовущий К борьбе со злом, не ради возрожденья,

А просто ради зла, из ненависти к злу Да из врожденной жажды разрушенья,

Вот наша вера.

Поэт верит, что «пока жить людям, быть на светѳ злу», что «ненависть — вот мировой рычаг», что «бес-смысленное, темное и бездушное человечество» было бы совершенным ничтожеством, если бы гении время от времени не отдавали ему свой дух и свою мысль (сти-х[отворение] «Geniusze»). После такого мрачного, высоко-мерного и смелого в своем отрицании credo как-то странно читать жалобы этих «идеалистов» на людей толпы:

Вы к нам взываете: «Мы выбились из сил,

Вы дайте веру нам и слово утешенья!»

А кто же нам самим хоть слово подарил,

Когда наш дух был слаб? Нам не было спасенья!

Гениям ли духа и мысли жаловаться на то, что их не умеет поддержать «бессмысленное, темное и бездушное» человечество? Гораздо последовательнее уже обра-щение к мпстицизму:

Тоскую о чем-то мистическом, тайном, сокрытом,

О чем-то, во мраке безбрежном предвечно зарытом,— Быть может, оно после ряда веков возвратимо,

Быть может, оно в этот миг незаметно идет себе мимо...

Очень возможно также, прибавим от себя, что это «что-то» усталые «поэты-идеалисты» найдут опять-таки в тех догматах, к которым так склонно обращаться вто-рое поколение Плошовских.

Уже один из этих поэтов — Глинский * — говорит:

Смерть от отчаяния? Нет, лучше жизнь в обмане.

Он же изображает в своем стихотворении «Ничто» («Nic») такое положение: поэт смотрит, как строят костел; этот вид сначала настраивает его на более чем скептический лад, но затем путем длинных и софистиче-ских рассуждений поэт уверяет себя, что «то, чего нет, умом постигнуть я сумел»; затем обращается к строящим с вопросом, на какие средства воздвигается костел? «Дает, кто в бога верит»,— отвечают ему. «Дам и я»,— решает поэт, очевидно, уже не сомневаясь, что он имеет нравственное право участвовать в созидании храма, осно-ванного на том догмате, который єсть для поэта «ничто» или «ненужная необходимость».

Есть, впрочем, попытки создать новый догмат. Один из наиболее искренних и серьезных поэтов-идеалистов — Жулавский * — исходит из еще более безрадостного пессимизма:

Нет в этой жизни ни добра, ни зла,

И только суєта и пустота без меры.

Пробует утешиться обманом, но сразу как-то чув-ствуется, что он не верит в это средство:

Мы лгать должны и душу убеждать,

Что жалкий труд ее дает мирам блаженство.

В большой философской поэме «Над морем», где изображается спор позитивизма с идеализмом, среди проклятий позитнвной науке («Будь проклят, кто в душе возбудит жажду, но утолить ее не в силах!»), среди пан-теистических сомнений и надежд прорывается один воз-глас,— вызванный красотой моря при лунном свете,— полный светлой, неудержимой радости и какого-то непо-средственного убеждения:

Прекрасен мир! —Жить стоит!

Это первый член нового credo модернистов, признаю-щих религию красоты выше всех догматов. Быть может, это credo не вполне удовлетворяет всем запросам чело-веческой души, но оно, по крайней мере, звучит искрен-но, интересно, во всяком случае, насколько гармониче-ски будут согласоваться между собою дальнейшие члены этого credo, но об этом теперь ничего нельзя сказать, так как слишком еще мало данных.

Быть может, хоть этот культ красоты спасет, наконец, польскую поэзию, как спас уже немецкую, от неотвязной галлюцинации смерти, вечного разрушения, гибели всех миров. Эта галлюцинация всецело овладела поэтами Ланге *, Пшесмыцким * (популяризатор Метерлинка, пи-шущиіі чаще под псевдонимом Miriam), Россовским *, не говоря уже о Тетмайере, наконец, даже Щепанским *, вначале довольно веселым поэтом, основателем краков-ского журнала «2усіе» («Жизнь»), вокруг которого груп-пировались молодые поэты-модернисты. Журнал этот, недавно прекративший своє существование, дал возмож-ность проявить себя многим теперь уже известным ПОЭ-там, в том числе и Пшибышевскому, который вскоре затмил славу всех своих собратов, сотрудников «2усіа», и сделался для них образцом, вызывающим на подра-жания.

Пшибышевский — ПОЭТ не в техническом смысле ЭТО-го слова, так как он не пишет стихов и только изредка снисходит к ритмической прозе, но он поэт, и притом поэт-импрессионист по своим приемам и по своєму способу мышления. Благодаря тому, что он, как поэт, очень талантлив, владеет образами, умеет создавать из них новые (более или менее) комбинации,— только и можно понять его значительное влияние на направление новей-шей польской поэзии. Пшибышевский в своем сборнике quasi ^критических статей «На путях души» («Na dro-gach duszy»), который считается манифестом польской «модерны», сам заявляет, что в его теории нет ничего нового, а єсть только синтез мыслей, к которым он пришел, хотя и одновременно с другими, но вполне независимо, самобытно. С тем, что теория не нова, мы охотно согла-шаемся, но против этой самобытности, на которой Пши-бышевский так настаивает, можно было бы возразить очень многое, так как «совпадений» у него слишком уж много — даже в терминологии — с его предшествен-никами из французской decadence и немецкой Moderne, только едва ли стоит предпринимать этот неблагодарный труд: если с успехом подражать можно только родствен-ным по духу образцам, то тогда и подражание имеет независимое значение, так как оно определяет личность подражающего; а Пшибышевский подражает с большим успехом, пожалуй, даже со слишком большим,— его сознательная нелогичность мысли и намеренная бессвяз-ность образов, как того требует его заимствованная у де-кадентов и отчасти у импрессионистов теория, напоми-нают безумне Гамлета, о котором ни действующие лица в драме, ни читатели, ни критики не могут решительно сказать, было ли оно притворным или действительным.

Попробуєм изложить взгляды Пшибышевского, на-сколько они поддаготся изложению.

В основу положен принцип «искусстЕО для искусства», искусство же само не єсть ни «красота», ни «часть познания»; к нему неприложима ни одна из доныне іюз-данных эстетических формул. «Искусство єсть воссозда-ниє того, что вечно, независимо от всяких изменений и случайностей, от времени и пространства, следовательно: оно єсть воссоздание сущности, т. е. души, притом души, где бы она ни проявлялась: во вс.еленной ли, в *челове-честве или в отдельном индивидууме».

«Искусство поэтому єсть воссоздание жизни души во в с е х ее проявленнях, независимо от того, хороши ли они или дурны, прекрасны или безобразны».

На этом последнем положений Пшибышевский на-стаивает много раз, повторяя, что принцип новой эсте-тики не красота и не этика, а сила, энергия самодов-леющая, ничему не подчиненная.

«Искусство не имеет никакой цели,— оно само в себе цель, оно абсолютно,