Оповідання - Євген Павлович Гребінка
- Бабьи бредни,- сказал полковник, выходя из комнаты.
Вечером того же дня уже Любка лежала на столе; все плакали, и сам полковник плакал, словно баба; и я плакал, ей-богу, плакал, хлопцы…
Старик замолчал и утер кулаком глаза.
- Не смейтесь, хлопцы! Когда под Варшавою мне вынимали из плеча щипцами две пули, я не поморщился - весь Нежинский полк знает, я только попросил покурить трубку - а тут жалость взяла.
Схоронили ее, мою пташечку, и будто у каждого чего-то не стало… Полковник загрустил, роздал много добра на бедных, и построил над ее могилою церковь во имя Веры, Надежды и Любви.
Вот уже несколько лет прошло, а как придет храмовый праздник новой церкви полковника, он ходит ни жив ни мертв, грустен, скучен, все богу молится. А тут завтра, в этот самый день, нужно въезжать в город… вот что… где ж тут быть веселу?..
- Правда,- говорили казаки.- Ну, а куда ж девался Францишек?..
- Гм! Францишек? Лихой его знает! Видите: тут скоро мы не помирили с поляками, и толстый староста дал тягу туда, к своим подальше, а Францишек, сказывали люди, пошел в монахи, не в наши, а в свои, известно, в польские монахи, в католицкие.
- Понимаю! То есть: не христианские! - подхватили желтые усы.
- Спасибо, Данило,- сказал Никита,- теперь всю дорогу у меня не выйдет твой рассказ из головы. Прощайте, хлопцы
- Куда же ты? - спросил Данило.
- К жене полковника; послан известить, что мы завтра берем последний город и полковник скоро будет домой.
IV
Вечером, накануне дня святых Веры, Надежды и Любви, сидел Томаш за столом перед мискою не очень сытного картофельного супа. Рядом с Томашем сидел сын его Юзеф, мальчик лет восьми, а напротив жена.
- Ну, суп! - ворчал Томаш, опуская ложку в миску.- Просто, если б поссорились в нем между собою куски картофеля и захотели подраться, то целые сутки один кусок не нашел бы другого… Я, слава богу, человек, да и тут ничего не поймаю… Мариська! Нет ли у нас чего получше? А?
- Все вышло,- отвечала жена,- завтра и такого не будет; в городе ничего нет; ты давно не был на охоте.
- Скверно! За город носа нельзя показать; кругом москали да казаки, пропала охота… а этого супа все-таки есть нельзя, просто вода! Цю-цю! Хайна! Не хочешь ли супу? Смотри, жена, и собака не ест, понюхала и отвернулась… Думаю, из порядочной палки можно бы сварить вкуснее супу. Этот картофель хуже дерева.
- И то насилу я выпросила у ксендзовой кухарки; обещала зайца зимою.
- Тятя, тятя! Я хочу зайца,- говорил Томашу Юзеф,- дай мне, тятя, зайца.
- Нету, зайца, Юзя, нету, ешь суп.
- Ты сам говорил, тятя, что собака не ест этого супа, и я не хочу.
- Так ложись спать.
- А где же заяц?
- Заяц в лесу, гуляет себе, ждет, пока ты подрастешь и застрелишь его.
- О! Я его сейчас застрелю; дай мне ружье, я принесу зайца; пойдем, Хайна!..- И Юзеф, соскочив на пол, начал теребить собаку за уши, приговаривая: - Пойдем, Хайна, пойдем на охоту, нам дадут хлеба на дорогу, а я после спою песню… У меня есть новая песня, тятя! Слышь? Ты знаешь мою новую песню?..
- Какую?.. Не знаю.
- Сегодня меня выучил монах, такой добрый. Увидел меня у ксендза и выучил петь новую песню; послушай!
Юзеф звонким голоском запел:
Miłość moja, miłość serdeczna,
Miłość moja, miłość serdeczna,
Jezus, Jezus, Marya, Józef,
Jezus, Jezus, Marya, Józef… 30
За дверью послышалась молитва. «Amen!» - сказал Томаш, и в комнату вошел ксендз.
- Хорошо! Молитесь богу, дети мои, молитесь,- говорил ксендз, подходя к столу,- времена трудные! Chwalcie dzieje Pana; chwalcie Imię Pańskie, 31 сказал пророк Давид в 112 псалме… 32 А какой прекрасный голос у Юзи: поди сюда, моя крошка.
Ксендз благословил Юзефа, поцеловал его в голову, сел и начал говорить Томашу. «А я к тебе за делом, именно пришел поговорить о твоем сыне; он будто чуял радость, что так распелся».
- Что такое? - спросил, кланяясь, Томаш.
- А вот что: ко мне пришел иезуит, 33 голова удивительная; благословение лежит на нем!.. Он видел твоего сына сегодня у меня и хочет воспитать его, сделать из него человека.
Томаш поклонился.
- Да, пора Юзефу учиться, а то что из него будет? Разве хороший стрелок, и то - бог ведает: стрельба не всякому дается.
- Не всякому,- сказал Томаш, важно качая головою,- вот пан Славицкий, какие у него ружья! И с насечками, и с позолотою, и стреляет уже, я знаю, лет двадцать, а до сих пор порядочного выстрела не сделал; еще дробью с грехом пополам, пугает чужих голубей у себя на горохе, а пулею…
- То-то же,- перебил ксендз,- сам ты умный человек, знаешь это дело; а тут счастье идет прямо в руки. Монах узнал, что ты бедный человек, нашел твоего сына способным к учению и хочет его сделать великим человеком. Чего доброго, может быть, и я под старость скажу: попроси, Томаш, своего сына, пусть даст мне получше место.
- Шутите! - сказал Томаш.
- Что же тут удивительного? Будет учиться, будет верно служить ордену, как раз попадет в бискупы.
- Куда нам об этом думать!
- Отчего же нет? Ты бедный человек, это не мешает твоему сыну быть знатным, быть кардиналом. Ты видел у меня летом, какие
