Оповідання - Євген Павлович Гребінка

- Да будет воля божия! Вы лучше знаете. Когда же и как возьмет монах Юзю?

- Для этого ты приходи ко мне сегодня ночью, как ударит 12 часов; теперь он занят молитвами, а завтра на рассвете хочет уйти, так надо поговорить поскорее.

- Ах, Jezus, Marya! 34 - сказала жена Томаша.- Как же он пройдет мимо казаков?

- Это уже не твое и не наше дело! Господь хранит избранных. Ты ложись спокойно спать, а муж твой в полночь придет ко мне потолковать об Юзе. Кто знает? Может быть, он, этот Юзя, будущий папа.

- Господи! Неужели бывали подобные примеры?..- спросил Томаш.

- И сколько! Один вышел на высокую степень оттого, что умел варить луковый суп. Я жду тебя, прощайте!

- Смотри, Юзя,- сказал Томаш, когда ушел ксендз,- не вздумай только варить начальству этого картофельного супа: с ним далеко не уйдешь.

Под воротами костела в Старом Быхове по левую руку есть двое дверей; вторая ведет в длинный узкий коридор; в углу коридора есть еще дверь направо в небольшой коридорчик, оканчивающийся железною дверью з большую комнату со стрельчатыми сводами; в этой комнате было совершенно пусто, как и в коридоре, но в соседней с нею горел в камине огонь: против него стоял стол, на котором ярко сияла золоченая чаша, а над нею простирало руки небольшое распятие из черного дерева; далее в полусвете, в углу, лежали на скамейке какие-то железные инструменты, вроде щипцов; у камина ксендз раздувал небольшим мехом уголья, на которых стоял закрытый тигель; за столом сидел иезуит, против него стоял Томаш.

- Что же, ты решаешься? - говорил иезуит.

- Страшно, святой отец, дело нечистое.

- Не твое дело рассуждать; наше духовенство умнее тебя, и дела нечистого предлагать не станет; это подвиг богатырский; ведь Самсон избивал филистимлян… 35

- Страшно.

- Неужели ты боишься дать промах?

- Кто, я? Нет, не бесчестите меня! Да я в двадцати шагах не промахнусь по воробью, попаду в пуговицу…

- О чем же беспокоишься? С твоей стороны один удачный выстрел - и ты прямо попадешь в рай: святейший отец в Риме отпустит все грехи твои, и прошедшие, и будущие; твой сын будет воспитан как сын герцога и со временем прославит и успокоит твою старость… и все это так легко!.. Когда-нибудь, может быть, ты вспомнишь меня, стоя на паперти св. Петра 36 между вельможами, как на великолепном троне понесут каноники твоего сына, увенчанного папскою тиарою, и весь Рим падет ниц, и в торжественной тишине только раздадутся благословения: Urbi et orbi… 37 Вспомнишь меня, счастливый отец, и сам посмеешься своей сегодняшней нерешительности…

- Так, если доживу… а если придется завтра же и голову положить, то бог с ним и с папою… Да будет над ним благословение божие!

- Понимаю: ты боишься последствий выстрела?

- Ваша правда.

- Не думал же я о тебе, Томаш, чтоб ты был так глуп! Как можно нам выдать своего? Видишь, здесь на угольях плавится самое чистое серебро; я из него отолью тебе священную пулю, которая поражает невидимо, неслышимо; ты можешь стрелять ею в комнате, а в другой никто слышать не будет.

- Неужели? Ах, святой отец, давно я слыхал о таких пулях! Рассказывал мне один шляхтич из Галиции, что сам видел такого охотника: подойдет из-за куста к стаду уток, всех перестреляет поодиночке, а те и не догадываются.

- Вот видишь, ты сам знаешь. Что ж, решаешься?..

- Почему ж не решиться! Извольте, сослужу службу, только уж вы мне еще отлейте таких пуль.

- Для чего же?

- Знаете, иногда, на всякий случай, для охоты; будьте благодетелем.

- Не нужно, Томаш; твое ружье, раз выстрелив этою пулею, станет всегда стрелять без звуку.

- Да я так, пожалуй, всю дичь перебью, да я…

- Тише, сын мой! Не пленяйся земными помыслами; скоро настанет великая минута, молись!..

Все трое стали на колени; иезуит вполголоса начал читать молитву… Тихо было в комнате; однообразные тоны молитвы глухо отражались под сводами; по временам, как свирепый гад, заключенный в тигле, злобно зашипит расплавленный металл или пугливо треснут уголья, и вспыхнет огонек, сверкнув синим пламенем по лицам молящихся.

Иезуит взял из темного угла и положил на стол железную форму для пули, вынул осторожно тигель и приказал Томашу молиться усерднее. Томаш, с детским страхом стоя на коленях, скрестя на груди руки, опустил голову и читал молитвы; будто сквозь сон слышал, как расправленный металл с ропотом влился в форму, как вынутая пуля брякнула в чашу и звонко заходила по гладкому дну; машинально повторил за иезуитом страшные клятвы и опомнился тогда, как иезуит и ксендз приказали ему встать, положили ему на ладонь блестящую серебряную пулю, испещренную латинскими словами, и запели протяжно: Те Deum laudamus!.. 38

Крепко сжал Томаш в руке пулю и бросился бежать домой; страшно шелестели шаги его по пустым, темным коридорам; горячая серебряная пуля жгла и шевелилась в руке; звучное Те Deum laudamus гремело за ним во мраке пустых сводов.

Грустно было на родине полковника Ивана Золотаренка. И пышно, и торжественно, да невесело возвратился нежинский полковник в свой родной Корсунь. Впереди полковника ехала почетная стража, за ним войсковые старшины, вокруг него веяли бунчуки и значки, толпились верные казаки и народ, а сам полковник не красовался на рьяном турецком коне, не сверкал перед народом полковничьей булавою… Он лежал мертв в черном гробе; вороные кони, печально опустив до земли головы, тихо везли его. Не криками радости встречал народ своего славного земляка, а слезами и стонами. Гроб поставили в деревянную церковь, состроенную покойником; народ разошелся по домам. Долго еще оставалась жена полковника, рыдая над его прахом… И она ушла…

День был грустный, мрачный, осенний; резкий, холодный ветер гнал по небу облака, шумел и стонал в роще, срывая и крутя