Українське письменство - Микола Зеров

Перечисление источников, хотя бы в самых общих чертах, стремление критически разобраться в материале, согласуя рассказы очевидцев с показаниями летописцев, — все это показывает, что Грабянка хотел удовлетворить нарождавшейся в обществе потребности в систематической истории, хотел дать связный очерк эпохи Хмельницкого. По причине тогдашнего состояния исторической науки, почти не существовавшей, в силу отсутствия научных методов, — с заданием своим он не справился. Кое-как выдержав тон историка в первой части своей истории, повествующей о Хмельницком и его предшественниках, он по мере приближения к своему времени все более и более впадает в тон летописца: записи его становятся все короче, все отрывистее, пока в обзоре 1700—1708 годов не сводятся к трем-четырем скупым строкам.

Таким образом, характеризуя труд Грабянки с точки зрения формы, правильнее всего, пожалуй, будет сказать, что он представляет из себя неудачную попытку связной и систематически изложенной истории, широковещательную историческую монографию в начале и сбивчивую, лаконическую летопись в конце.

Главным сюжетом летописи Грабянки являются войны Богдана Хмельницкого. Яркая личность самого Богдана, значительно идеализированная в представлении молодого поколенья, долгая и интенсивная борьба казачества с Речью Посполитой, всколыхнувшая всю тогдашнюю Украину, надолго запечатлелись в памяти украинского общества, надолго остались центром внимания исторических писателей. Желание исследовать причины разорения и запустения тогобочной Украины было для Величка стимулом в его исторических изучениях. Григорий Грабянка исходит из опасения, чтобы преславные деяния «знаменитого вождя» не пришли в крайнее забвение, чтобы эта героическая эпоха в истории казачества не изгладилась из памяти последующих поколений. В своих «Письмах о Богдане Хмельницком» М. А. Максимович (І, 398) мимоходом бросил мысль, что летописи Величка и Грабянки, «как видно по их заглавиям, и начались, собственно, как сказания о войнах Хмельницкого с поляками, а потом уже обратились в сказания о последних десятилетиях». Это замечание, несомненно, справедливо, и в особенности справедливо оно по отношению к Грабянке. Что Грабянка действительно имел в виду лишь описание славных деяний Хмельницкого и его «презільной и от начала поляков крвавшой небывалой брани» (как он заявил в заглавии), в этом нас убеждает предисловие, предпосланное им своей книге. Пообещав написать историю брани на основании достоверных источников и очевистых свидетелей, он спрашивает, кто бы знал о Моисее, Богом устроенном вожде евреев, если бы о нем не свидетельствовало Писание, кто бы помнил о Навуходоносоре, Кире, Александре, Августе, Дмитрии Донском, если бы не было «проповедников слова Божія и красноглаголивых витій», извлекших их «из забвенія пучины». Богдан Хмельницкий, описываемый им, как вернейший российский сын и благоразумный вождь и такой же «победитель Истории», как Кир, Александр и Дм[итрий] Донской, заслуживает того, чтобы дела его не остались «в попел погребенными», но «были явлени міру повістьмы». Такою повестью и должна была быть, по мысли автора, его «История презільной брани».

Но начавши повесть о действиях и бранях казацких, автор признал необходимым рассказать предварительно «для лутшаго разумінія», откуда казаки ведут свое проименование, к какой ветви народов принадлежат, как слагались исторические судьбы на всем протяжении всемирной истории от Гомера, внука Ноева, до первых казацких войн. Эта новая задача расширила первоначальный план. Она завела автора в дебри фантастической средневековой этнографии, сделала необходимым экскурс в область всеобщей др[евне]русской истории, разросшийся в несколько больших глав, являющихся как бы введением к истории Богдана Хмельницкого.

Выполнив основную задачу своего труда, т. е. рассказавши о Хмельниччине и бранях Богдана, спасши их от пучины забвения, автор не остановился — он присоединил к своему рассказу краткий очерк гетманства Выговского, Юрия Хмельницкого и Брюховецкого, а далее, увлекаемый новым, достоверным и удобным для использования источником, и в значительной степени подчинившийся ему, предпринял погодное повествование о временах Руины и гетманства Мазепы. Здесь он вошел в область личного опыта, дополнил на основании личных воспоминаний указания своих источников и окончил кратким перечнем современных ему событий. Труд, задуманный первоначально как повествование об одной «презільной брани», охватил предмет значительно шире, чем обещало заглавие, дал довольно подробное описание событий, предшествующих и последующих.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Корни исторического интереса нашего летописца лежат, по нашему разумению, в своего рода патриотическом сознании, что многое из того, что происходило с его родиной на протяжении многолетнего ее существования, имеет общеисторическое значение.

«Сугубая добродітель под образом самоволства», творимая казаками-пограничниками, знаменитые действия их ватажков, «в брани искусством не точію слави, но и преділов землі своей… разширеніє пристяжавших», наконец, войска Богдана Хмельницкого, «Малую Россію от тягчайшаго ига лядского козацким мужеством свободившего», — вот события, которые могут, по его мнению, стать в один ряд с замечательнейшими событиями мировой истории.

Центральное место в галерее исторических деятелей, интересующих его, занимает Богдан Хмельницкий. Григорий Грабянка принадлежал к поколению, родившемуся уже после воссоединения Великой России с Малой, к поколению, которому пришлось еще сильнее, чем ближайшим преемникам Богдана, почувствовать на себе всю тяжесть суверенитета Москвы. Современники Грабянки были свидетелями расправы с Самойловичем и неудачной попытки Мазепы, пытались, опираясь на статьи Хмельницкого, сохранить остатки былой автономии. Для них, по собственному опыту испытавших бессилие казацкой Украины против Москвы, деятельность Хмельницкого, державшего в руках Речь Посполитую, договаривавшегося, как равный с равным, с крымским ханом, самостоятельно вступавшего в дипломатические сношения с соседними государствами, рисовалась в ярком свете, в своих представлениях они придавали ей такой блеск и такой размах, какого в действительности она не имела, а сам Богдан вырастал до размеров истинного могущественного монарха.

Грабянка вполне разделяет со всей своей эпохой это преклонение перед личностью Богдана. Упоминая о нем, он постоянно прибавляет к его имени украшающий эпитет вроде «благополучний» (II стр.), «благоразумний» (III стр.), «знаменитий» (155 стр.), «зряднійший вождь» (155 стр.), а