Українське письменство - Микола Зеров

Я не болен, но чувствую себя очень нехорошо. Службы у меня с сегодняшнего дня нет, но работа есть литературная в ИЗОГИЗе — перевод «De arte poëtica», гонорар за которую (аванс) еще не прожит (есть 130 руб.), и предложение одной редакционной работы, которую надо кончить до 15/IV и которая должна мне дать около 800 рублей. Оформлять ее я буду сегодня. Вот славно будет, если не уйдет из-под носа. Все ведь возможно.

Службу я ищу. Ее нужно иметь для облегчения жилищной проблемы, проблемы обмена и переезда. Но она и невыгодна. Отсиживая часы и живучи в Пушкине, я почти не имею времени на литературные занятия, материально гораздо более меня устраивающие.

Это распутье, неизвестность, выбитость из внешне данного уклада жизни мучит меня более всего. Что делать — неврастения!

Другое, что меня мучит, это беспокойство о Соне. Я точно виноват перед нею, что так долго не могу вырвать из постылой киевской обстановки, которая так угнетает ее психику. Но посудите сами, что я могу сделать при неясности моего собственного положения.

Третье — это одиночество мое в Пушкине и память об октябрьско-ноябрьских потерях, особенно острая в двадцатые числа каждого нового месяца.

Все это периодически делает меня сумасшедшим, и я тогда, в один присест, не думая, пишу совершенно невменяемые письма и, разумеется, расстраиваюсь еще больше.

Перевод мой по-русски в общем выходит, но идет в силу всех тех причин, о которых я пишу, туго и медленно. И как пойдет дело дальше — поручиться не могу.

А концы, концы в Москве какие! Одни концы столько времени съедают, что для человека, мечущегося, как я, пропасть можно, ничего не сделав.

Моя просьба к Вам — бывать у нас, Соне будет легче. И писать как только сможете часто.

Удержите же «невменяемого» от сумасшествия форменного, от сумасбродств.

28. III. 1935                                                            Ваш М.

В Москве грязь, серо, часто идет мокрый снег. Ходит грипп. Как завидую я Вашему солнцу.

Видите ли Юрка Демидовича?

6. IV. 1935

Дорогая Тамара Григорьевна,

То, о чем Вы мне пишете, конечно, возможно — и возможность такого исхода довольно ярко представляется и мне (жить в К., а сюда наезжать в связи с работой). Но, в отличие от Вас, это решение кажется мне почти капитуляцией. Когда проходят минуты слабости, я готов бороться до последнего — и о возвращении не думаю, не хочу думать.

Конечно, мне придется еще поехать — сегодня я увижусь с Кравчуком{238} и узнаю киевские настроения, поинформируюсь — буду я в Киеве числа 15—20—25 апреля, — но неужели Вы не чувствуете, что жизни мне там не будет, что если я и поживу спокойно (насколько можно мне быть спокойным теперь), то это только на год — на полтора maximum, а затем начинай сначала, а чем кончится, Бог весть.

Разумеется, мне здесь нехорошо. Нет якоря, нет полной уверенности — но все-таки я работаю как-то. Перевод «De arte poëtica» подвигается[580], гонорар здесь я получу в двадцать раз скорее, чем в Киеве. А главное, связи будут приходить сами собою — важно каждую минуту быть вблизи.

Материальные дела мои (перспективы) не блестящи, но будут ли они лучше в Киеве?

Конечно, Сонечку мне страшно не хочется оставлять надолго одну. Каждый день утром и вечером, не одурманив еще себя валерьянкой, и в минуты, когда валерьянка уже перестает действовать, я думаю о ней, о себе, о мальчике — и тогда мне кажется, что я начинаю с ума сходить. Я совершенно теряюсь, когда требуют от меня настоятельного ответа, когда надо принимать безотлагательные решения. А какая жестокая мысль, не погубила ли эта слабость в действии и Котусю! Не я ли виноват перед ним своей нерешительностью!

Но — простите. Не хочу Вас расстраивать. Дальше писать не могу. Может быть, еще напишу вечером. А пока — не передадите ли Вы Сонику приложенную к этому письму записку.

Письма, о котором Юрий Демидович говорил, я еще не писал. Напишу еще. Юрию Демидовичу кланяйтесь. И пишите, родная.

                                                                        Ваш Н. З.