Мері та її аеропорт - Євген Вікторович Положій

даю усатому акыну в неизменном грязно-малиновом пиджаке с одной пуговицей деньги и заказываю «Владимирский централ». Первый куплет пропускаю, собираясь с духом, и начинаю с припева: Владимирский централ, ветер северный…

Владелец «балалайки» испуганно озирается, думая, что сейчас все просто разбегутся. Но народ, наоборот, прибывает, желая посмотреть, кто же это орет таким дурным голосом.

Владимирский централ, зла немеряно…

Я абсолютно лишен музыкального слуха, но пусть это будет самым большим моим недостатком. Публика в начале потешается, кто-то возмущается, но их все прибывает и прибывает, и я заканчиваю выступление при полном аншлаге и покидаю авансцену под бурные аплодисменты и крики «молодец!». Никто ничего толком не понял, но в этот раз я, кажется, окончательно разделываюсь с этой песней.

Она смеется и аплодирует, я потешно раскланиваюсь. Мы идем в «вечерний» бар, потому что «дневное» кафе прикрыла то ли налоговая, то ли санэпидемстанция. Мы едим шашлык, салат «Морской» и пьем томатный сок. Народ вокруг танцует под песни Верки Сердючки из прошлоновогодней «Золушки», пьет различные алкогольные напитки в больших количествах — одним словом, лечится.

Я провожаю ее домой, к счастью, мы теперь живем в одном корпусе. Поднимаясь по ступенькам, я читаю надпись на противопожарном щите: ПК-7 Ответственный Наумов АД. Огнетушитель здесь, а рядом нарисован красный петушок пламени, и вспоминаю, что однажды я видел карту рая. В Словакии есть такая местность, называется «Словацкий рай», название — замануха для туристов, и там, возле нашего отеля, висела такая замечательная карта — карта рая.

Мы подходим к дверям ее комнаты, я ее спрашиваю, не откажет ли она мне в любезности в этом году, а она отвечает прямо как в том фильме: «Всё, что угодно, только больше не пой, ладно?» Потом я лежу в постели и рассматриваю потолок ее комнаты — он также безалаберно выбелен, как и в моей. Все уже случилось, она возвращается из ванной, горячей воды, конечно же, нет, и я, обнимая ее, зачем-то все рассказываю ей о Мэри и о том, что произошло потом. Она внимательно слушает и спрашивает, зачем я это сделал. Я отвечаю, что не знаю зачем, но знаю почему. «И почему?» — «Потому, что так было надо!», — умалчивая о том, что поступил с Мэри так потому, что любовь — это свобода, а не зависимость, поэтому путь, по которому я прошел, — это путь освобождения, хотя я и проделал его через очевидное зло, причинив его другому человеку. Очевидное ли? Это сложный вопрос. На моей дороге к освобождению было препятствие, но я превратил его в средство.

Она снова смеется, и я снова ее целую, я тут совсем одичал за две недели без женской ласки. Тогда я спрашиваю, почему же в прошлом году она совсем не хотела меня, а она отвечает, что я ей казался каким-то совсем несерьезным, совсем пацаном, и ей со мной было неинтересно. Я удивляюсь, потому что и представить себе не мог, что какой-то женщине со мной может быть неинтересно, она говорит, что я самоуверенный, но это правильно, а я доканываю ее вопросом, почему же тогда в этом году все так славно получилось. А она отвечает: потому что я — совсем другой. «Какой?» — «Не знаю, отстань!» — «Заматерел, что ли?» — «Ну, что-то типа того, может быть», — отвечает она, и я отстаю.

Она уже спит, а я лежу и думаю, что хоть что-то случилось приятное здесь в этом году. Я слушаю мерные раскаты за открытым окном — молнии освещают комнату каждые пару минут. Вдруг раздается ужасный звук — с неба я не слышал такого никогда. ЭТО ГРОМ? Это гром. Он гремит, кажется, прямо на балконе, за стеклом жуткий лязг — и молния наполняет комнату мистическим светом. Все животные во мне на мгновение замирают от ужаса. Она просыпается, испуганно смотрит на меня, я говорю: «Шторм». Обнаженные, мы выходим на балкон — и зря это делаем, потому что ветер, и дождь, и молнии, вспыхивая и освещая бренный мир, наполняют белым блеклым светом море, которое пенится и ругается. Евпаторийского маяка совсем не видно. Я думаю, что хуже всего, наверное, сейчас дельфинам, если они не успели уплыть куда-то в сторону. Да и вообще, любой живой твари в эту грозу, наверное, жутко, и смотрю на паука, который живет в оконной раме. Он как раз сладострастно подбирается к мушке, попавшей еще утром к нему в паутинку, и понимаю, что далеко не любой. Ему, например, абсолютно пофигу. Может, он глухой?

Стихия злобствует до самого утра, и я не могу заснуть, думая, каково там дельфинам и сожрал ли паук свою цокотуху.

Утром все более-менее успокаивается. Она просыпается, потягивается, нагая и притягательная, женщина, которой я ничем не обязан и которая ничем не обязана мне. Я делаю ей комплимент: «Хорошо выглядишь!», а она отвечает: «Хорошо оттраханная девушка всегда хорошо выглядит!». Трудно спорить.

Оставшиеся два дня мы проводим вместе, потом я уезжаю, и мы даже не обмениваемся телефонами. Единственное, что я знаю о ней, так это то, что она из Беларуси, она же обо мне знает практически все, но только зачем это ей?

Герман и его соседи

Под занавес моих исканий судьба, вероятно, решила мне выдать порцию нежданных встреч.

На Крещатике, как обычно, полно народу. Я иду и смотрю, и как вы думаете, кого я вижу? Я вижу Татьяну, старшую дочь моих бывших соседей Кальченко, рыжеволосую поклонницу Анубиса. Она спокойно прогуливается и ест мороженое, в то время как половина нашего городка не может ее найти уже больше двух лет!

Я говорю ей «привет», она мне радуется, и тоже говорит «привет», и целует в щеку. Я ошеломлен,