Мері та її аеропорт - Євген Вікторович Положій

но они говорят, что совсем не против посмотреть, как же у нас там все устроено. И мы идем к Юнге. К сожалению, еще не совсем темно, и наша палатка блистает всеми своими прелестями. Девушки озираются вокруг, пялятся на голых мужиков, которых тут в избытке, округляют глаза и спрашивают, куда же мы ходим в туалет. Я в палатке натягиваю джинсы: «В море!» Наконец мы выдвигаемся в город. На вопрос, куда же мы пойдем, я отвечаю, что куда угодно, лучше в какую-нибудь дискотеку, о деньгах они могут не беспокоиться. И мы идем на дискотеку, одна из них, которая явно не прочь более детально углубиться в изучение дикого отдыха, заказывает дорогущее вино, вторая чуть скромнее, но тоже ничего, я же спокойно попиваю пиво. Мы танцуем, сидим, разговариваем, и тут как-то все сразу понимаем, что вроде бы уже и пора.

К нам подходит официант и приносит счет, я смотрю в него — ну, многовато, конечно, но вполне приемлемо, лезу рукой в задний карман джинсов и… с ужасом понимаю, что все деньги остались в шортах. Я лихорадочно обыскиваю себя — ни копейки! Полный атас! Девушки снисходительно так на меня смотрят, говорят, чтобы я не мучался, и расплачиваются. «Я так и знала! Пойдем, хоть домой нас проводишь!» — говорит одна из них.

Так я стал альфонсом.

Завтра мы уезжаем из рая. К нашим соседям приходит гостья, «…риелтер из Запорожья. Виктория, отдыхает в Феодосии». В ее еврейских глазах — грусть всех колен Израилевых. Мы идем к татарам, пьем зеленый чай и вино, едим рыбу и рис. Она говорит, что заплатит за себя сама, а я говорю, что плачу я. Подходит официант, она достает деньги, но я вырываю банкноты у нее из рук и засовываю в бюстгальтер. «Еще раз так сделаешь, засуну куда подальше!» — сурово говорю я и с бешенством смотрю в глаза. Она смиренно опускает взгляд. Наши соседи говорят, что никогда не видели, чтобы с Викторией так обращались, обычно она сама так строит мужиков. Но я никого не строю, в Коктебеле я такой, какой есть на самом деле. И таким я себе нравлюсь значительно больше.

Ночью, когда мы возвращаемся к палаткам, Кот играет на гитаре и поет — он великий поэт и великий музыкант, я не знаю, почему сейчас это не так, но в его стихах есть сила, они настоящие, и его песни — это и мои песни тоже, я так ощущаю. Мы все лежим на спальниках, над нами — миллионы звезд в огромном бесконечном пространстве (в бесконечном ли?), всем немного грустно, мы прихлебываем из бутыли изрядно переспиртованный находчивыми татарами «Черный доктор». Виктория лежит рядом, я поворачиваю к ней голову, смотрю прямо в глаза и говорю: «В палатку!» Ее взгляд вопросителен, и я кратко поясняю свое желание: «На камни!» Она влезает в палатку, я тоже, и тут же стягиваю с нее только что переодетые трусики, все в винни-пухах и пятачках. Кот спит в Шейле.

В наших глазах — всепоглощающий огонь свободы и радости. Мне кажется, что я могу заглянуть за горизонт.

На прощание мы заезжаем в Генуэзскую крепость под Судаком. Мы выдираемся, конечно же, на самую верхнюю башню, стоим там в полный рост и смотрим вниз. Страшно! Ветер просто обрывает уши. Мы слазим, по дороге в мечеть встречаем рыцаря, помахивающего мечом. Я спрашиваю, не Айвенго ли его зовут, а он отвечает, что нет, Уоллес, только Уоллес!

И мы таки уезжаем, уезжаем из этой благословенной страны, из этого Эдема, но куда и зачем? Но иначе нельзя. Рай может быть раем здесь, на земле, только ограниченное количество времени. Из него надо успеть вовремя смыться самому. Ведь рано или поздно, но тебя все равно оттуда попросят. Такие случаи в практике уже были.

Герман, Коктебель и его жажда мести

Если нельзя дважды войти в одну и ту же реку, интересно, можно ли войти дважды в одно и то же море? Я ощущаю, что за прошедшие восемь лет мой мир стал значительно уже. Как бы то ни было, я призываю дух воспоминаний, дух Коктебеля зализать все мои кровоточащие раны.

При виде знакомых пейзажей злость и головокружение проходят.

Я снимаю какую-то квартирку «с улучшенными удобствами и кондиционером» за десять долларов в сутки, которая на поверку оказывается чем-то наподобие увеличенной собачьей будки с вентилятором, сворованным хозяином лет двадцать назад на заводе «Красный металлист». Но мне не хочется спорить вообще ни о чем, я отдаю деньги, загоняю машину во двор и иду к Юнге. Когда-то мы думали, что наверху этого холмика похоронен героический юнга с боевого корабля, но справочник «Коктебель», который я приобретаю на книжной раскладке на Пятаке, растолковывает, что название дано в честь немецкого археолога Юнге, который первым начал в этой местности вести исследования, чем и прославился. Вот так.

На нашем пляже, не считая двух микроавтобусов с телевизорами и прочим муфлонским причиндальем, никого нет. Июнь, то есть не сезон. Я три дня провожу в полном одиночестве, валяюсь голышом на гальке, брожу вечерами по немноголюдному городу, ем еду в знакомых ресторанах и кафе. Я разрабатываю план мщения. Я думаю о Мэри. Я представляю ее мужа, этого Терешкова. Я представляю, как она ждет его с работы, как она целует его, как говорит нежные слова, как кормит, как заботится о нем. И чем больше я об этом думаю, тем несправедливей мне кажется такой финал. Меня ведь покинула не только Мэри, меня покинул целый мир. И дело не в любви, потому что я не могу определенно сказать, любил я ее или же нет, в моем ощущении любви, скорее, нет. Но она была большим, чем эта болезнь, она была частью меня самого. Интересно, любила ли она меня? Как я сейчас понимаю, очевидно, тоже нет. Она просто ждала, искренне надеялась, что финал, к которому она стремится, финал, к которому ее подталкивают изо всех сил, этот извечный финал