Пламенным призывом, И — о чудо! — трупы встали И глаза открыли.
Где у Шевченко «ветер», там у переводчика: «вихри непогоды», где у Шевченко «распутье», там у него — «жизненная пустыня».
С тою же целью поднять Шевченко в глазах иноязычного читателя, «показать товар лицом», переводчик систематически смягчает все «грубости» в выражениях, которые, заметим, в оригинале всегда художественно мотивированы. Так, ему не нравится в окончании «Подземелья», что приехавший на раскопки исправник «Яременка в морду пише», и он старательно смягчает фразу: «Яременка бьет по шее», что стилистически не одно и то же. […] В переводе «Завещания» редактор с легким сердцем идет на уступки цензуре, смягчая остроту наиболее существенных для мировоззрения поэта строк:
А когда помчит с Украйны Он в синее море Весть о воле…
В оригинале, как известно, вместо выделенных слов стоит «кров ворожу».
В посвящении «Неофитов» автор, упоминая о своей поэме, высказывает надежду, что она «сльозою»
Упаде колись на землю I притчею стане Розпинателям народним,Грядущим тиранам.
Вместо этого у Славинского находим такое обращение к своему труду:
Упадешь и веще встанешь Огненным виденьем И навеки притчей станешь Новым поколеньям.
[…] Для стихотворной техники переводчика характерно тяготение к русским метрическим и ритмическим образцам, подсказанное мыслью о том, что строго тонический стих школьных поэтик музыкальнее и богаче шевченковского, в большинстве случаев силлабического, и что единственное средство показать Шевченко в его поэтическом блеске — это максимально тонизовать его четырнадцати- и двенадцатисложники, сделать их более «правильными». Из этих соображений такие медлительные строки, как:
Ой не йдімо, не ходімо, — Рано, друже, рано: Походимо, посидимо, На цей світ поглянем, —
превращаются в правильные, последовательно-тонические, но зато неудобопроизносимые:
Нет! о нет… Не надо! Рано!.. В этом мире Божьем — Даст Господь — с тобою долго
