Українське письменство - Микола Зеров

живых конкретных указаний на общественную злобу дня, — исключение составляют только «Сон» (третий — «Она на барском поле жала») в переводе Плещеева и «Завещание» («Заповіт»), из которого, впрочем, взяты только первые восемь строк. Характерно и то, что из всех поэм напечатаны только три: «Катерина», «Батрачка», «Гайдамаки», хотя в 1876 г. уже были переводы «Княжны» и навеянных воспоминаниями о женах и матерях декабристов «Неофитов», и стояли они нисколько не ниже среднего уровня гербелевского сборника.

Та же тенденция к сглаживанию общественно-политического облика поэзии Шевченко видна и в размещении материала. Классификация у Гербеля — жанровая: I. Думы («Ох, мои вы думы, думы», «Проходят дни, проходят ночи», «Льется речка в сине море», «Ветер буйный, век с тобою», «Для чего мне чорны брови»); II. Песни; III. Баллады (среди них теряется «Сон» — «Она на барском поле жала», с его антикрепостнической направленностью); IV. Мелкие стихотворения (среди них не мелкое, идеологически характерное для раннего этапа шевченковского творчества — «Основьяненку») и, наконец, V. Поэмы («Катерина» и «Гайдамаки» в переводе самого редактора и «Батрачка» в переводе Мея).

Близость Гербеля к романтическим трактовкам украинской тематики («Цветущие сады плодоносной Украйны, живописные берега Днепра, Псла и других рек Малороссии», как писал еще О. Сомов) определила и стилистические ресурсы его переводов. Ранний Гоголь, «певец «Вечеров» и «Миргорода», и бледный спутник его, автор «Рассказов пирятинца», поставщик журнального балласта («натуральных» и иных повестей) 40-х гг., Е. П. Гребенка послужили ему образцом, от которого он по бледности и бедности своего художественного дарования не посмел отступить. Отсюда у Гербеля широкое, как и у Пасечника Рудого Панька, пользование материалами украинской лексики как провинциализмами русской литературной речи — черта, против которой так горячо ратовал один позабытый украинский критик. Имею в виду статью поэта-народника П. А. Грабовского во львовской «Зорі»[569]. «Это не поэзия, — писал Грабовский о большинстве переводных пьес из гербелевского сборника, — это даже не русский литературный язык, — это какое-то странно-нескладное разглагольствование, какие-то нелепые звуки без смысла и значения». И далее Грабовский определял метод Гербеля и некоторых других навербованных им переводчиков как метод простой подстановки слов. «Встречает переводчик, — читаем в статье, — слово іде, переписывает по-русски идет, встречает ріже, переписывает режет, кричить — кричит, милий — милóй; там же, где подстановкой не обойтись, либо выбрасывает без сожаления лучшие места, существеннейшие моменты, либо оставляет украинские слова без перевода, хотя подобрать эквиваленты из русского лексикона и не представляло особой трудности, например: жито, свекруха, жінка, паляниця, очіпок. Это похоже, как если бы мы, переводя русских поэтов, писали: рожь, свекровь, лепешка, повойник… В результате вместо языка — жаргон («язычие»), которого мы не хотим слышать в переводе Шевченко».

Из этих же романтических представлений у Гербеля и его понимание Шевченко как поэта народного, бытового, и его тяготение к подчеркнутой простонародности выражения, нередко фальшивой, которую он, однако, считает обязательной для своей передачи «песен» и даже «дум». Отсюда у него в переводе шевченковского «Тяжко-важко в світі жити» такие обороты, как:

Аль пришелся не по сердцу,    Как со мной спознался,

обороты, перебрасывающие мостик к Мею и его последовательному (выражение одного из журнальных рецензентов переводного «Кобзаря») «обмоскаливанию» Шевченко[570].

Наконец, надо отметить и отдельные срывы Гербеля, проистекающие от недостатка художественной вдумчивости, например, эти строки из думы «Нащо мені чорні брови»:

Чтобы снес те слезы буйный За синее море Чернобровому злодею На лихое горе, —

вместо шевченковского:

Щоб понесли буйнесенькі За синее море Чорнявому, зрадливому На лютое горе.