Українське письменство - Микола Зеров

так как время от времени печатал украинских авторов в оригинале. Что же касается Белинского и его литературных единомышленников, с их требованиями от искусства идейной высоты и «общечеловеческого содержания», то ранний, романтический Шевченко, естественно, мог показаться им чуждым, малоинтересным: издали, под оболочкой не вполне понятного языка, трудно было увидеть нечто принципиально отличное от любительской литературы, щеголявшей только «наивной прелестью мужицкого разговора». Конечно, позднейшие, по официальной терминологии, «возмутительные» (т. е. возмущающие, революционные) стихи из альбома «Три года» (1843—1845) могли бы вызвать иной отклик, могли бы быть оценены Белинским по достоинству, приблизительно так, как оценены были революционерами 60-х гг.[559], но, по-видимому, они-то до Белинского и не дошли. По крайней мере, известное, много цитировавшееся в критической литературе письмо к П. В. Анненкову, — то, в котором говорится о Кирилло-Мефодиевском обществе и судьбе Шевченко, — обнаруживает очень поверхностное и отдаленное, «понаслышке», знакомство с политической поэзией последнего. Так, например, поэму «Сон» Белинский представляет себе как два отдельных памфлета, направленных один против императора, другой — против императрицы[560].

Мало побудила к переводам и та несомненная популярность «Кобзаря» на Украине, о которой говорят мемуары и которую один из украинских критиков изобразил как «триумфальное шествие поэта». Но предположим даже, что стихи Шевченко в самом деле были приняты с энтузиазмом и что появление «Кобзаря» действительно разбудило апатию, вызвало любовь к родному слову, изгнанному из употребления не только в обществе высшего сословия, но и в разговоре с крестьянами, что только после знакомства с Шевченко «принялись» за Квитку и Котляревского и что «дамы» из поместного круга, читавшие поэту в Пирятинском уезде летом 1843 г. отрывки из его дум и баллад, не были исключением, — ниоткуда все-таки не видно, что эта популярность была продуктивна в литературном смысле, в смысле желания ознакомить с Шевченко русскую литературную среду, с которой многие лица, встречавшиеся с поэтом в ту пору (Н. А. Маркевич, С. Закревская, Афанасьев-Чужбинский), были связаны[561]. Скорее наоборот: кое-какие черточки современных записей свидетельствуют именно о литературной инертности и недостаточном понимании литературного веса и смысла шевченковской поэзии. Так, в напечатанных отрывках из дневника Г. П. Галагана находим указания, как реагировал на его увлечение «Кобзарем» Н. А. Маркевич (брат поэта, автора «Украинских мелодий»): он похвалил Галагана за любовь к языку и… кончил тем, что рассказал несколько забавных анекдотов из малороссийской жизни и быта[562].

Глубже было понимание Шевченко среди киевской студенческой молодежи 40-х гг. — будущих членов Кирилло-Мефодиевского братства. Его стихи были для них, если верить Кулишу, «гласом воскрешающей трубы архангела». Их могла поощрять к переводам идея славянского освобождения, создания общеславянской федерации воскреснувших к полноте культурного бытия народностей, идея о необходимости внутреннего их ознакомления друг с другом. Были среди украино-славянских братьев и поэты. Но, видимо, идеи братства не успели развиться и дать ощутимые литературные результаты, а может быть, и то, что известная в то время братчикам политическая лирика Шевченко, заслонившая ранние его стихи, была не созвучна им идеологически, пугала их — при всем их «апостольстве любви к ближнему» — своей остротой и яркостью. По крайней мере, руководитель этой молодежи Н. И. Костомаров откровенно рассказал это о себе в «Воспоминании о двух малярах»: «Тарас Григорьевич прочитал мне свои ненапечатанные стихотворения. Меня обдало страхом: впечатление, которое они производили, напоминало Шиллерову балладу «Занавешенный саисский истукан». Я увидел, что муза Шевченко раздирала завесу народной жизни. И страшно, и сладко, и больно, и упоительно было заглянуть туда…»[563]

А затем наступили самые жестокие годы николаевской реакции. После разгрома «Украино-славянского общества» цензурным запрещениям были подвергнуты все книги, написанные его участниками: «Кобзарь» Шевченко был изъят из продажи, подвергнут гонению наряду с обратившей особое внимание Третьего отделения «Повестью об украинском народе» Кулиша и сочинениями Костомарова. «После киевского дела, — читаем в «Письме» Костомарова к издателю «Колокола», — цензура и шпионство начали ужасно свирепствовать в Малороссии: не только малороссийские книги не разрешались к печати… сами названия Украина, Малороссия, Гетманщина считались предосудительными». Эту характеристику подтверждает и Антонович, приехавший в Киев в 1850 г. и три года истративший на то, чтобы разыскать «Чигиринский Кобзарь» и некоторые нужные ему исторические источники[564]. Не многим легче было и в столицах. Вплоть до 1856—1857 гг. самое имя Шевченко нельзя было упоминать: и, печатая «Наймычку» («Батрачку») во второй части своих «Записок о Южной Руси», Кулиш должен был выдавать ее за произведение неизвестного автора, якобы случайно обнаруженное им «в затасканном и весьма неправильно исписанном альбоме какой-то уединенной мечтательницы». Разумеется, ни о каких переводах, ни о какой популяризации ссыльного поэта нельзя было и думать.

Положение переменилось только в 1855/56 г. в связи с переменой царствования и севастопольским крахом, подавшими надежду на общее смягчение реакционного курса. Уже в конце 1856 г. в «Библиотеке для чтения», кн. XII, появился перевод стихотворения Шевченко «Для чего мне чорны брови», — правда, еще без имени автора, обозначенный глухо как «перевод с малороссийского»; затем в «Сыне отечества» за 1857 г. — другое стихотворение: «Ох, вы думы, мои думы». Обе пьесы принадлежали Н. В. Гербелю. Затем амнистия и возвращение поэта, возвращение в ореоле «недавнего страдальца», внушившее ему самому опасение, «как бы не сделаться модной фигурой в Питере»[565], повысило интерес и к его поэзии. Все чаще печатаются переводы в журналах