Квартеронка - Рід Томас Майн

Это были изящные часы с цепочкой, какие обычно носят дамы. И стоили они, разумеется, много больше той суммы, что предложил за них Чорли, хотя торговец свининой придерживался на этот счёт иного мнения.

— Сто пятьдесят долларов — немалые деньги, — протянул он. — Шутка сказать — сто пятьдесят долларов! Я, правда, мало что смыслю в таких финтифлюшках, но мне сдаётся, полтораста долларов — красная цена за часы с цепкой.

— Вздор! — закричали несколько человек. — Одни часы стоят никак не меньше двухсот. Взгляните на камни!

Чорли положил конец пререканиям.

— Вот что! — сказал он. — Не думаю, чтобы часы стоили больше того, что я за них назначил, сударь, но поскольку вы хотите отыграться, пусть будет двести за часы и цепочку. Это вас устраивает?

— Мечите! — кратко ответил пылкий креол; он выхватил часы из рук Чорли и поставил их на одну из карт.

Дёшево обошлись часы Чорли.

Он открыл с полдюжины карт, и часы перешли к нему.

— А во сколько вы оцените это?

Д'Отвиль снял с пальца перстень и протянул его Чорли, который так и впился глазами в брильянт.

Я снова попробовал вмешаться, но д'Отвиль опять не стал меня слушать. Нечего было и пытаться обуздать пламенного креола.

Перстень был алмазный, вернее — в филигранную золотую оправу было вделано несколько брильянтов. Так же как часы, кольцо походило на те, что носят дамы, и я расслышал, как перешёптывались остряки: "У молодого повесы, видать, богатая зазноба!", "Спустит этот — другой подарят", и так далее и тому подобное.

Перстень был, вероятно, ценный, потому что Чорли после внимательного осмотра предложил посчитать его в четыреста долларов. Высокий человек с чёрными бакенбардами опять вступился и заявил, что он стоит все пятьсот. Его поддержали игроки, и банкомёт в конце концов согласился дать за кольцо эту сумму.

— Прикажете выдать фишками? — спросил он д'Отвиля. — Или поставите всю сумму сразу?

— Сразу! — последовал ответ.

— Нет, нет! — раздались голоса доброжелателей д'Отвиля.

— Сразу! — решительно повторил д'Отвиль. — Поставьте перстень на туза.

— Как вам будет угодно, сударь, — невозмутимо ответил Чорли, возвращая перстень владельцу.

Д'Отвиль взял перстень в свою тонкую белую руку и положил на середину облюбованной карты. Это была единственная ставка. Другие игроки бросили игру — каждому любопытно было увидеть, чем кончится этот поединок. Чорли начал метать. Каждую карту ожидали с лихорадочным волнением, и когда из коробки показывался край туза, двойки или тройки с широким белым полем, напряжение достигало высшего предела.

Прошло немало времени, прежде чем наконец вышли два туза, словно при такой крупной сумме игра должна была длиться вдвое больше, чем обычно.

Но вот исход решён. Вслед за часами и перстень перешёл к Чорли.

Я схватил д'Отвиля за руку и потащил его к выходу. На этот раз он беспрекословно последовал за мной — у него не осталось ничего, ровно ничего, что бы поставить на карту.

— Ах, не всё ли равно! — беспечно бросил креол, выходя из зала. — Впрочем, нет, — спохватился он и добавил уже совсем другим тоном: — Нет, не всё равно! Вам и Авроре это не всё равно!

Глава LVIII. НАПРАСНАЯ НАДЕЖДА

Как приятно было вырваться из душного зала на свежий воздух, увидеть над собой ночное небо и мягкое сияние луны! Вернее, было бы приятно при иных обстоятельствах, но сейчас самая роскошная южная ночь и самая восхитительная природа не произвели бы на меня никакого впечатления.

Мой спутник, казалось, разделял моё чувство. Слова утешения, которые он говорил мне, смягчали мою душевную боль; я знал, что они идут от чистого сердца. Тому доказательством были его поступки.

Ночь и вправду была чудесная. Светлый диск луны то исчезал, то снова показывался из-за пушистых облачков, разбросанных по тёмно-синему небу Луизианы, лёгкий ветерок резвился на затихших улицах города. Чудесная ночь, но слишком мягкая, слишком идиллическая. Мне больше пришлась бы по душе гроза. Как радовался бы я чёрным тучам, огненной молнии, грохочущим в небе раскатам грома! Как радовался бы завыванию ветра, барабанной дроби дождя! Ураган был бы сродни бушевавшей в моей душе буре.

До отеля было всего несколько шагов, но мы прошли мимо. Куда лучше думать и беседовать на свежем воздухе. Ни я, ни мой спутник не помышляли о сне, поэтому, снова миновав окраину города, мы машинально направились в сторону болот.

Некоторое время мы шагали бок о бок в глубоком молчании. Оба мы думали об одном — о завтрашнем аукционе. Завтрашнем? Нет, уже сегодняшнем: большие часы на соборной башне только что пробили полночь. Через двенадцать часов состоится аукцион, через двенадцать часов мою невесту выведут на помост и продадут с молотка.

Шоссе вело к Ракушечной дороге, и скоро под ногами у нас захрустели двустворчатые и одностворчатые, целые и битые раковины и ракушки. Природа здесь больше гармонировала с нашими мыслями. Вокруг высились тёмные торжественные кипарисы — эмблема печали, которые казались ещё мрачнее под саваном седого испанского мха, свисавшего с их ветвей. Да и здешние звуки тоже успокаивали наши смятенные души. Унылое уханье болотной совы, скрипучий стрекот древесных сверчков и цикад, кваканье лягушек, хриплый трубный глас жабы и высоко над головой пронзительный писк гигантских летучих мышей — все эти голоса смешивались в нестройный концерт, который при других обстоятельствах терзал бы слух, но теперь казался мне чуть ли не музыкой и даже навевал сладкую грусть.

И всё же я ещё не испил до дна чаши страданий. Ещё горшие муки ждали меня впереди. Хоть положение было безнадёжно, я всё ещё цеплялся за смутную надежду. И как бы ни была призрачна эта надежда, она всё же поддерживала меня. Возле дороги лежал поваленный кипарис, мы присели на него.

С тех пор как мы вышли из игорного притона, мы не сказали друг другу и двух слов. Я был поглощён мыслью о завтрашнем дне; мой юный спутник, которого я теперь считал верным и испытанным другом, думал о том же самом.

Какое великодушие! Ведь я ему совершенно чужой человек. Какое самопожертвование! Ах, я и не подозревал тогда всей глубины, всего величия этой жертвы!

— Теперь остаётся последний шанс, — сказал я. — Будем надеяться, что с завтрашней или, вернее, с сегодняшней почтой прибудет моё письмо. Может быть, оно ещё поспеет вовремя: почта обычно приходит в десять утра.

— Да, конечно, — рассеянно отвечал д'Отвиль, занятый, видимо, собственными мыслями.

— А если нет, — продолжал я, — остаётся ещё одна надежда — перекупить её у того, кому она сегодня достанется на торгах. Я уплачу любую сумму, лишь бы…

— Ах! Вот это-то меня и тревожит, — перебил д'Отвиль, выйдя из своей задумчивости. — Об этом-то я и думал сейчас. Боюсь, сударь, очень боюсь, что…

— Говорите!

— Боюсь, что тот, кто купит Аврору, не захочет её уступить.

— Но почему же? Даже за большие деньги?..

— Да, боюсь, что тот, кто купит Аврору, не захочет уступить её ни за какие деньги.

— О! Но почему же вы так думаете, д'Отвиль?

— У меня есть основания предполагать, что одно лицо намеревается…

— Кто же?

— Доминик Гайар.

— О Боже! Гайар? Гайар?

— Да, я заключаю это из того, что вы мне говорили, и из того, что знаю сам, ибо я тоже кое-что знаю о Доминике Гайаре.

— Гайар! Гайар! Господи! — бессмысленно твердил я. Страшное известие оглушило меня. Я весь застыл, охваченный каким-то оцепенением, будто грозная опасность нависла надо мной и ничто уже не в силах отвратить её.

Удивительно, как эта мысль не пришла мне раньше в голову? Я почему-то предполагал, что квартеронка попадёт в руки обычного покупателя, который охотно переуступит её мне за хорошую цену, пусть даже за огромную цену, но ведь со временем я буду в состоянии уплатить любую сумму. Удивительно, как я не подумал, что Гайар захочет купить Аврору! Впрочем, с той минуты, как я узнал о банкротстве Эжени Безансон, я совсем растерялся и не мог рассуждать хладнокровно. А теперь у меня открылись глаза. Это были уже не пустые домыслы и догадки. Несомненно, Гайар станет господином Авроры. Ещё до вечера он будет распоряжаться ею, как своей собственностью. Но душа её… О Боже! Уж не сплю ли я?

— Я и раньше подозревал нечто подобное, — продолжал д'Отвиль. — Я знаю кое-что о семейных делах Безансонов — об Эжени, об Авроре, об адвокате Гайаре. Я и раньше подозревал, что Гайар захочет приобрести Аврору. А теперь, когда вы рассказали мне о сцене в гостиной, я не сомневаюсь в его гнусных намерениях. О, какая низость!.. Моё предположение подтверждает и то, — продолжал д'Отвиль, — что на пароходе находилось доверенное лицо Гайара. Этот человек обычно обделывает для адвоката все подобные делишки — вы его, вероятно, не заметили. Он работорговец — самая подходящая фигура для этой цели. Конечно, он ехал в город, чтобы присутствовать на аукционе и купить эту несчастную для Гайара.

— Но почему… — спросил я, хватаясь как утопающий за соломинку, — почему, если он хотел купить Аврору, он не заключил обычной сделки? Зачем ему понадобилось посылать её на невольничий рынок?

— Этого требует закон. Невольники обанкротившегося землевладельца должны быть проданы с публичных торгов тому, кто даст за них самую высокую цену. А потом, сударь, хотя Гайар негодяй и мерзавец, но он дорожит общественным мнением и не смеет действовать в открытую. Он лицемер и, творя свои грязные дела, желает сохранить уважение общества. Ведь многие искренне считают Гайара порядочным человеком! Поэтому он и не смеет идти напролом и держится в тени. Во избежание лишних разговоров Аврору купит подставное лицо, этот самый работорговец. Какая мерзость!

— Невообразимая мерзость! Но что, что же делать, чтобы спасти её от этого ужасного человека? Что делать для моего спасения?..

— Над этим-то я и ломаю голову. Не падайте духом, мсье! Ещё не всё потеряно. Есть ещё одна возможность спасти Аврору. Есть ещё одна надежда. Увы! Я тоже изведал горе — я тоже перенёс немало… да, немало! Но не в том дело. Не будем говорить о моих печалях, пока несчастны вы. Может быть, когда-нибудь потом вы узнаете больше обо мне и моих горестях, но сейчас довольно об этом! Есть ещё одна надежда, и вы и Аврора — вы оба будете счастливы. Так должно быть. Я так решил. Безумный шаг, но ведь и всё это разве не безумие? Однако хватит! У меня нет ни минуты времени, надо спешить.