Квартеронка - Рід Томас Майн

Подається російською мовою

Томас Майн РИД

КВАРТЕРОНКА

Глава I. ОТЕЦ ВОД

ОТЕЦ ВОД! Я славлю твой могучий бег. Подобно индусу на берегах свящённой реки, склоняю я пред тобою колена и возношу тебе хвалу!

Но как несходны чувства, которые нас одушевляют! Индусу воды жёлтого Ганга внушают благоговейный трепет, олицетворяя для него неведомое и страшное грядущее, во мне же твои золотистые волны будят светлые воспоминания и связуют моё настоящее с прошлым, когда я изведал столько счастья. Да, великая река! Я славлю тебя за то, что ты дала мне в прошлом. И сердце замирает от радости, когда при мне произносят твоё имя!

Отец вод, как хорошо я знаю тебя! У твоих истоков я шутя перескакивал через тоненькую струйку, ибо в стране тысячи озёр, на вершине Hauteur de terre, ты бежишь крохотным ручейком. На лоно вскормившего тебя голубого озерка спустил я берестяной чёлн и отдался плавному течению, устремившему меня на юг.

Я плыл мимо берегов, где на лугах зреет дикий рис, где белая берёза отражает в зеркале твоих вод свой серебристый стан и тени могучих елей купают в твоей глади свои остроконечные вершины. Я видел, как индеец чипева рассекал твои хрустальные струи в лёгком каноэ, как лось-великан стоял в твоей прохладной воде и стройная лань мелькала среди прибрежной травы. Я внимал музыке твоих берегов — крику ко-ко-ви, гоготу ва-ва — гуся, трубному гласу большого северного лебедя. Да, великая река, даже в далёком северном крае, на твоей суровой родине, поклонялся я тебе!

Всё вперёд и вперёд плыву я, пересекая один за другим градусы, широты и климатические пояса.

И вот я стою на твоём берегу, там, где ты прыгаешь по скалам и зовёшься водопадом Святого Антония и бурным, стремительным потоком прокладываешь себе дорогу на юг. Как изменились твои берега! Хвойные деревья исчезли, и ты нарядился в яркий, но недолговечный убор. Дубы, вязы и клёны сплетают шатром свою листву и простирают над тобой могучие руки. Хотя леса твои по-прежнему тянутся без конца и края, девственной природе приходит конец. Взор с радостью встречает приметы цивилизации, слух жадно ловит её звуки. Среди поваленных деревьев стоит бревенчатая хижина, живописная в своей грубой простоте, а из тёмной чащи леса доносится стук топора. Над поверженными исполинами гордо качаются шелковистые листья кукурузы, и золотые её султаны сулят богатый урожай. Из-за зелёных крон деревьев вдруг выглянет церковный шпиль, и молитва возносится к небу, сливаясь с рокотом твоих волн.

Я снова спускаю чёлн на твои стремительные волны и с ликующим сердцем плыву вперёд и вперёд, на юг. Я проплываю теснины, где ты с рёвом пробиваешь себе путь, и восхищённо всматриваюсь в причудливые скалы, которые то отвесной стеной поднимаются ввысь, то расступаются и мягкими изгибами вырисовываются на синеве небес. Я смотрю на нависшую над водой скалу, прозванную наядой, и на высокий утёс, на округлой вершине которого в далёкие годы солдат-путешественник разбивал свою палатку.

Я скольжу по зеркальной поверхности озера Пепин, любуясь его зубчатыми, похожими на крепостную стену берегами.

С волнением гляжу я на дикий утёс Прыжок любви, чьи обрывистые склоны часто отвечали эхом на весёлые песни беззаботных путешественников, а однажды эхо повторило скорбный напев — предсмертную песнь Веноны, красавицы Веноны, которая ради любви пожертвовала жизнью.

Вперёд несётся мой чёлн, туда, где безграничные прерии Запада подступают к самой реке, и взор мой с радостью скользит по их вечнозелёным просторам.

Я замедляю ход своего чёлна, чтобы посмотреть на всадника с разрисованным лицом, скачущего вдоль твоего берега на диком коне, и полюбоваться на гибких дакотских девушек, купающихся в твоих хрустальных струях, а затем — снова вперёд, мимо Скалистого карниза, мимо богатых рудами берегов Галены и Дюбюка и воздушной могилы смелого рудокопа.

Вот я достиг того места, где бурный Миссури яростно бросается на тебя, как будто хочет повлечь за собою по своему пути. С утлого судёнышка я слежу за вашим поединком. Жестокая короткая схватка, но ты побеждаешь, и отныне твой укрощённый соперник вынужден платить тебе золотую дань, вливаясь в твоё могучее русло, и ты величественно катишь свои воды вперёд.

Твои победоносные волны несут меня всё южнее. Я вижу высокие зелёные курганы — единственный памятник древнего племени, некогда обитавшего на твоих берегах. Но сейчас передо мной встают поселения другого народа. Сверкающие на солнце колокольни и купола вздымают в небо острые свои шпили, дворцы стоят на твоих берегах, а другие, плавучие, дворцы качаются на твоих волнах. Впереди виден большой город.

Но я не задерживаюсь здесь. Меня манит солнечный юг, и, вновь доверившись твоему течению, я плыву дальше.

Вот широкое, как море, устье Огайо и устье другого крупнейшего твоего притока, знаменитой реки равнин. Как изменились твои берега! Ни нависших скал, ни отвесных утёсов. Ты прорвался сквозь сковавшие тебя горные цепи и теперь широко и свободно прокладываешь себе путь через собственные наносы. Ты сам в минуту буйного разгула создал свои берега и можешь прорвать их, когда тебе вздумается. Теперь леса вновь окаймляют тебя — леса исполинов: раскидистые платаны, высокие тюльпанные деревья, жёлто-зелёные тополя поднимаются уступами от самой воды. Леса стоят на твоих берегах, и на своей широкой груди ты несёшь остовы мёртвых деревьев.

Я проношусь мимо последнего твоего большого притока, пурпурные воды которого лишь слегка окрашивают твои волны. Плыву вниз по твоей дельте, вдоль берегов, прославленных страданиями Де Сото[1] и смелыми подвигами Ибервиля[2] и Ла Салля[3].

Тут душу мою охватывает беспредельное восхищение. Лишь человек с каменным сердцем, бесчувственный ко всему прекрасному, способен взирать на тебя здесь, в этих южных широтах, не испытывая священного восторга.

Сказочные картины, сменяя одна другую, как в панораме, развёртываются передо мной. Нет на земле пейзажа прекраснее. Ни Рейн с его замками на скалах, ни берега древнего Средиземного моря, ни острова Вест-Индии — ничто не может сравниться с тобой. Ни в одной части света нет такой природы, нигде мягкое очарование не сочетается столь гармонично с дикой красотой. Однако взор не встречает здесь ни скал, ни даже холмов; лишь тёмные кипарисовые чащи, опушённые серебристыми мхами, служат фоном картине, и они не уступают в величавости гранитным утёсам.

Лес уже не подходит вплотную к твоим берегам. Его давно свалил топор поселенца, и на смену ему пришли золотистый сахарный тростник, белоснежный хлопок и серебристый рис. Лес отступил назад и теперь лишь издали украшает картину. Я вижу тропические деревья с широкими блестящими листьями — пальмы сабаль, аноны, водолюбивую ниссу, катальпу с крупными трубчатыми цветами, душистый стиракс и магнолию с её восковыми лепестками. С листвой этих прекрасных туземок смешивают свою листву и сотни чудесных пришельцев: апельсин, лимон и фиговое дерево, индийская сирень и тамаринд, оливы, мирты и бромелии, а поникшие ветви вавилонской ивы составляют разительный контраст с прямыми стеблями гигантского сахарного тростника и копьевидными листьями высокой юкки.

Окружённые этой пышной растительностью, стоят виллы и роскошные усадьбы самой разнообразной архитектуры, столь же разнообразной, как и национальности населяющих их людей, ибо на твоих берегах живут люди самых различных наций, и все они принесли тебе свою дань, украсив тебя дарами всемирной цивилизации.

Прощай, отец вод!

Хоть я не родился под этим благодатным южным небом, но провёл здесь долгие годы и люблю эту страну даже больше, чем свою родину. Здесь прожил я дни светлой юности, возмужал и провёл бурные годы зрелости, и воспоминания об этих годах, полных неувядаемой романтики, никогда не изгладятся из моей памяти. Здесь моё сердце впервые познало Любовь — первую чистую любовь. Неудивительно, что страна эта всегда будет окружена для меня немеркнущим сиянием.

Читатель, выслушай историю этой любви!

Глава II. ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ В НОВОМ ОРЛЕАНЕ

Как многие юнцы, вырвавшиеся из колледжа, я тяготился жизнью в отчем доме. Мной овладела жажда путешествий; я мечтал увидеть мир, знакомый мне пока только по книгам.

Вскоре мне удалось осуществить мою мечту. Без всякого сожаления смотрел я, как холмы моей родины скрываются за тёмными волнами, не тревожась о том, увижу ли я их когда-нибудь снова.

Хоть я и вышел из стен классического колледжа, я не чувствовал никакой склонности к классическим знаниям.

За десять лет, проведённых над напыщенными гиперболами Гомера, однообразными стихами Вергилия и скучными нескромностями Горация Фланка, я не проникся тем восхищением перед классической литературой, какое испытывают — или притворяются, что испытывают, — почтенные учёные с очками на носу.

Я не создан, чтобы жить в мире отвлечённых идей или в мечтаниях о прошлом. Я люблю окружающую меня реальную жизнь. Пускай дон-кихоты изображают трубадуров среди развалин старинных замков, а жеманные барышни посещают места, воспетые в путеводителях. Что до меня, то я равнодушен к романтике прошлого. В современном Вильгельме Телле я вижу лишь наёмника, готового продать силу своих мускулов любому тирану, а живописный лаццарони, при ближайшем знакомстве, представляется мне обыкновенным мелким воришкой.

Глядя на разрушающиеся стены Афин и развалины Рима, я замечаю лишь бесприютность и голод. Я не любитель живописной нищеты. Меня не трогают романтические лохмотья.

А между тем именно жажда романтических приключений заставила меня покинуть родной дом. Меня увлекало всё яркое и необыкновенное, ибо я был в том возрасте, когда человек больше всего влюблён в романтику. Да я и сейчас не изменился. Теперь я старше, но час разочарования для меня ещё не наступил и, думаю, никогда не наступит. В жизни много романтического — это не иллюзия. Романтика живёт не в светских гостиных с их нелепыми обычаями и глупыми церемониями; она не носит блестящих мундиров и сторонится безвкусных придворных празднеств. Звёзды, ордена и титулы ей чужды. Пурпур и позолота убивают её.

Романтику надо искать в других местах — среди великой и могучей природы, хотя и не только там. Её можно найти среди полей и дубрав, среди скал и озёр, так же как и на людных улицах больших городов.