Мері та її аеропорт - Євген Вікторович Положій

В общем, я еду в свой санаторий, еду на машине, еду очень быстро, хотя на улице ночь и слегка моросит дождь. Встречных все равно почему-то очень много, фары слепят глаза, но это все равно проще, чем ехать днем, потому что днем машин просто тьма, и от этого стада устаешь еще больше. У меня осталось еще несколько незаконченных дел дома, но все они решаются путем телефонных разговоров, все, кроме продажи домашней аппаратуры, но с этим торопиться некуда, доллар совсем плохой, он буквально еле дышит, но это ничего не значит, кроме того, что Штаты бомбят Багдад. Я не понимаю, почему меня это так волнует, но мне это не нравится, однозначно.

Только что я стал зайцеубийцей. Достаточно крупный косой буквально бросился под машину, я даже не успел отреагировать. Он сделал это так, будто бы всю жизнь мечтал погибнуть под колесами, но мне его жаль, мне неприятно, потому что это только второе живое существо, не считая насекомых на лобовом стекле и фарах, которое гибнет под транспортным средством, которым я управляю. Первым был цыпленок: я наехал на него на велосипеде совершенно случайно, из него вылезли буквально все кишки. Он лежал такой маленький, желтенький, пушистенький и судорожно хватал клювиком последние секунды жизни. Боже, как горько я плакал! Мне было то ли пять, то ли шесть лет. Это произошло, конечно же, в деревне, и деревенские пацаны, для которых живые существа, с которыми они сосуществуют, служат лишь средством для пропитания или несут бытовую и/или прикладную функцию, например, гавкают на соседей, то есть я хочу сказать, что они к таким вещам относятся гораздо проще и естественнее, долго смеялись надо мной. Но все равно этого цыпленка мне даже сейчас чертовски жалко, даже на фоне зайца. Впрочем, может, косой был таким себе Кирилловым, совершающим самоубийство по философским мотивам. Я думаю, Камю бы меня поддержал в этой версии. Любопытно, что, когда я употребляю зайчатину или курятину в качестве пищи, даже мысли о жалости не приходят мне в голову, не говоря уже о самой жалости. Единственное, о чем я могу сожалеть за обедом, так это о плохой кухне.

В общем, не считая зайца и цыплячьих воспоминаний, все нормально, я внимательно присматриваю при обгонах за дальнобойщиками Т.І.R., пытаюсь быть аккуратным, я вроде бы все успеваю, осталось только доехать и прояснить детали, а именно: что же я натворил? Все дело в том, что я разрушил ее аэропорт. Разбомбил, как американцы Басру, всего и делов-то…

Я не знаю ответа на вопросы, есть ли жизнь после смерти и есть ли смерть после жизни, но я люблю об этом поразмышлять. Я понимаю, что жизнь каждого человека — это путь, который он проходит в поисках либо удовольствий, либо себя. Он пытается каждую секунду примирить себя с миром, а если это не получается, то объявляет ему войну. Но я уже не хочу воевать, мне кажется, что я нашел кое-что поинтересней.

В первый свой приезд в санаторий я познакомился с Че. Как это часто бывает, первый раз был самым лучшим. Наверное, потому, что не с чем сравнивать. У нас была чудная компания, мы славно проводили время, у нас был Батя и почти что не было проблем.

Мы договорились с Че, что в следующем году обязательно посетим это лечебно-увеселительное заведение одновременно, что, собственно, и сделали, но тогда здесь была Ира, у Че были семейные проблемы, а я приехал после трехдневного пребывания в СИЗО с добросовестно отбитыми ментами почками и полностью расшатанной нервной системой.

Сейчас я один. Нет ни Че, ни Бати, ни славных девчушек, с которыми можно поболтать и которые будут смеяться над каждой твоей идиотской шуткой, нет даже Иры, но я не грущу об этом, я даже рад.

В общем, я один. План мести осуществлен. Но мне не хочется об этом даже думать, потому что это жестоко и цинично, а мне не хочется думать о жестокости, ее и так хватает, я к ней прикоснулся, нет, я ее произвел на свет божий, но что сделано — то сделано, и хватит, наверное, сегодня об этом.

В этом санатории все знакомо до малейшей детали, до каждого цветочка на клумбе, до каждой урны. Здесь хорошо.

Сегодня в Крыму — отличная погода. В небе — привычные в этом сезоне крупные белые облака; и самолеты, разрывающие санаторскую тишину тихого часа. Рядом — аэродром для военных самолетов. Наши практически не летают — нет ни самолетов, ни топлива. Летают россияне. Интересно, им виден Стамбул?

Море спокойно. В этой части Крыма в начале июня штормит редко, но если уж штормит, то штормит по-настоящему.

Становится все жарче. На пляже появляются несколько девушек, всем своим видом требующих внимания. Хорошо. Если бы еще чуть сильнее дул югозападный ветерок и дядя с холодным пивом двигался пошустрее, чтобы не приходилось орать на весь пляж, было бы совсем здорово. Дядей и тетей много: «Пахлава медовая, креветки азовские, бычки, посол хороший, пиво холодное!», — и так через каждые две минуты. Тяжелая, наверно, работа, я им даже немного сочувствую.

Жара. Мы с Че лежим на спине и наблюдаем за практически незаметным для глаз движением облаков, считаем учебные вылеты.

Естественные вопросы, которые задает человек, видя в небе над своей головой уйму истребителей: «Где они живут?» и «Не началась ли война?» Именно это сейчас спрашивает у меня Че. Я отвечаю, что да, это война, хотя никакой войны еще и в помине нет.

Аэродром недалеко, километрах в десяти. В 1945 году именно на него, как утверждает сотрудница турагентства, пытаясь искусить меня экскурсией в Никитский ботанический сад или на Бахчисарайский фонтан, приземлялись Черчилль и Рузвельт для исторической встречи