Дим - Володимир Худенко
Антон перехилився через столик і зиркнув на верхню полицю – Ірина дрімала на боці, розкрита книжка лежала коло її грудей. Він опустився назад і знічев’я вглядівся в вікно – тьма і тьма, і лиш в далині над німими нічними полями вгадувались бліді холодні зорі ранньої осені.
– А то как же, устроились… Бандитизм, произвол, грабеж. Стрельба на улицах среди бела дня. В девяносто четвертом при мне, на моих глазах убили человека, прямо под парадным, застрелили в машине, прямо у нас во дворе! Тихий, неприметный дворик на Оболони, я прожил там всю свою жизнь! Никогда там ничего подобного не было, и вот, пожалуйста… Меня даже допрашивали в милиции. Впрочем, я мало что видел, признаться… Что-то такое… вроде детских хлопушек, а потом лязг стекла, сигнализация. Еще что-то… Ах да – визжала та женщина в машине. И потом еще долго визжала, как будто бы даже выла, неприятно так… Почему-то ее они не убили.
Чоловічок задумався над чимось зі свого життя і на хвилю примовк.
Поїзд летів перегонами.
– Да, о чем это я? Эти крикуны! Они неплохо устроились, да! Некоторые из них, во всяком случае. Когда это все только начиналось, то они еще только говорили о гласности и суверенитете, о правах человека непременно, о восточном Берлине и ограниченном контингенте войск, да-да! Читали взахлеб какие-то запрещенные книги, все сущий вздор – все, все! Сплошные пасквили каких-то столичных неудачников да беглых полоумных, какие-то чудовищные молодые поэты с непременным хамством, какие-то бесконечные вульгарные девицы! Профессорские сынки!
Чоловічок стукнув порожньою склянкою по столику.
– И где это все делось? Спросить бы их теперь – где?! Впрочем, некоторые из них и вправду… Как-то внезапно это все произошло, вы не находите? Скажите, вот вы, молодой человек, вы ведь комсомолец? Ну то есть в прошлом, я имею в виду, конечно, в прошлом…
Питання прозвучало для Антона так несподівано, що… Точніше, не так – несподіваним для нього було не те щоб саме питання, а той факт, що чоловічок перестав розмовляти сам із собою і звернувся тепер до нього, Антона.
– Член КПСС, – всміхнувся він.
– Вот!
Чоловічок простягнув до нього руку, і Антону нічого не залишилось, як потиснути її.
– Вот! – вів він далі. – Я именно об этом и говорю. Ведь эти все… – він чогось перейшов на награний шепіт та заозирався. – Они ведь тоже все комсомольцы и члены – все до единого! И я их знал, рос с ними, учился, работал. Я видел их каждый день, молодой человек, каждый божий день – на улице, в школе, на собрании, на газетных разворотах и по телевизору. Некоторые из них были в сорочках и тогда – это конечно. Они в них рассказывали о социалистическом реализме и единении со старшим из братских народов, а еще непременно о своем босоногом детстве, но это все чушь, я сейчас не о том… Я говорю – вдруг. В какой-то момент. Они все. О-со-зна-ли! Да! Это верное слово. Именно – осознали. И осознали они себя частью некой общности, некой совершенно отдельной… Вы не слушаете?
Антон нехотя одвернувся од вікна і втупився не те щоб у чоловічка, а скоріш кудись повз нього.
– Конечно, партбилеты они выбросили. Впрочем, не все и не сразу. Мало ли куда могло повернуть. Но вот в какой-то момент они начали говорить о некой загранице, преимущественно почему-то о Канаде. Да. У половины из них внезапно там оказались родственники, о которых никто слыхом не слыхивал ранее, ну это ладно. Почему-то стало очень важно иметь родственников именно в Канаде, ну… на худой конец в одной из западных областей. Это было уже не насколько престижно, но пусть, пусть! И это, молодой человек, это было не что иное, как самая первая стадия сего заболевания. Говорю вам ответственно.
Потяг летів і летів перегонами.
– Школа, где я преподавал… После того, как это все началось. Она очень внезапно, одним росчерком пера… Поменяла язык обучения, да. Стала истинно украинской школой, вот так. А я, соответственно, стал преподавать иностранный язык. Вот так. Но и это бы еще полбеды… Вдруг. Оказалось. Что… что и русская литература тоже никому в этой стране не нужна, и… Мне честно, как заслуженному педагогу, предлагали вести какие-то часы так называемой иностранной, да. И еще пару часов какого-то добавочного русского, впрочем, скоро и он куда-то делся. Я ушел на пенсию.
Тьма і тьма за вікном.
– А вы говорите, молодой человек, – промовив він, захитавши головою, хоча Антон нічого й не говорив, та й узагалі на нього не дивився, – куда они все делись? Они неплохо устроились! Они… Знаете, они ведь соорудили эту свою… оперетку? Хех, да, пожалуй. И они существуют как бы в пределах нее… Никому в мире они, конечно же, не нужны, помилуйте. Но они делают вид, скорее делают вид, что они нужны друг другу здесь, и вот-де, вы у нас будете главный… скажем, святой. А вот вы совесть нации. Теперь об этом надобно издать декрет совнаркома и отправить по всем образовательным учреждениям, и вот тогда-а… это станет свершившимся фактом! Я буквально на днях… вот где-то здесь, вчера или позавчера, слышал от одной вздорной дамы, я вам клянусь – по центральному телеканалу! Говорит, и главное, так вдохновенно: Стус – это второй Шевченко! Ни мало ни много, верите ли?
Перегон, перегон, перегон.
Поїзд летів у тьму.
– Чего вы так вскочили вдруг? Я, простите, может быть, чем-то задел ваши чувства?
Антон нависав над випадковим подорожнім – той сидів на полиці, як і раніше, а він, Антон, стояв коло столику.
– Ні, – промовив він
