Тарас Шевченко та його доба. Том 1 - Рем Георгійович Симоненко

Сегодня новый дежурный по караулам разъяснил тёмное происшествие коменданту, и я милостиво освобождён от беспощадных инквизиторов. Записывая в журнал эту весьма обыкновенную в моём положении трагишутку, я в глубине души прощаю моих гонителей и только молю Всемогущего Бога избавить скорее от этих получеловеков. Сегодня ожидают пароход с почтою из Гурьева. И никто его не ожидает с таким трепетным нетерпением, как я. Что, если не привезёт он мне так долго ожидаемой свободы? Что я тогда буду делать? Придётся во избежание гауптвахты с блохами и клопами знакомиться со вновь прибывшими офицерами и в ожидании будущих благ пьянствовать с ими. Мрачная, отвратительная перспектива. А если, паче чаяния, привезёт эту ленивую колдунью свободу? О, какая радостная, какая светлая перспектива! Иду в укрепление и, на всякий случай, упакую в чувал (торба) мою мизерию, авось либо и совершится.

20 (июня). Совершилось, только не то, что я ожидал. А совершилась мерзость, которую нельзя было предполагать даже в совершителе её мерзавце Кампиньони. Пошёл я вчера в укрепление, во ожидании парохода, паковать свою мизерию. И как это обыкновенно бывает, когда человек ожидает чего-нибудь хорошего, то на этом хорошем и строит свои планы. Так и я, во ожидании вестника благодатной свободы, развернул ковёр-самолёт, и ещё одна, одна только минута, и я очутился бы на седьмом Магометовом небе. Но, не доходя до укрепления (встретился) посланный за мною вестовой от коменданта. «Не пришёл ли пароход?» – спрашиваю я у вестового. «Никак нет», – отвечает он. «Какая же встретилась мне надобность коменданту?» – спросил я сам себя и прибавил шагу. Прихожу. И комендант, вместо приветствия, молча подаёт мне какую-то бумагу. Я вздрогнул, принимая эту бумагу как несомненную вестницу свободы. Читаю и глазам не верю. Это рапорт на имя коменданта от поручика Кампиньони о том, что я в нетрезвом состоянии наделал ему мерзости матерными словами. В чём свидетельствуют и вновь прибывшие офицеры. И в заключении рапорта он просит и требует поступить со мной по всей строгости закона, то есть немедленно провести следствие. Я остолбенел, прочитав эту неожиданную мерзость. «Посоветуйте, что мне делать с этой гадиной?» – спросил я коменданта, придя в себя. «Одно средство, – сказал он, – просите прощения, или по смыслу дисциплины вы арестант. Вы имеете свидетелей, что вы были трезвы, а он имеет свидетелей, что вы его ругали». «Я приму присягу, что это неправда», – сказал я. «А он примет присягу, что это правда. Он офицер, а вы всё ещё солдат». У, как страшно отозвалось во мне это, почти забытое, слово. Делать нечего, спрятал гордость в карман, напялил мундир и отправился просить прощения. Простоял я в прихожей у мерзавца битых два часа. Наконец, он допустил меня к своей опохмелившейся особе. И после многих извинений, прошений, унижений даровано мне было прощение с условием сейчас же послать за водкой. Я послал за водкой, а он принёс рапорт и прислал своих благородных свидетелей.

«Что, батюшка, – сказал один из них, подавая мне дрожащую с похмелья руку, – вам не угодно было познакомиться с нами добровольно, как следует с благородными людьми, так мы вас заставили». На эту краткую и поучительную речь уже пьяная компания захохотала, а я чуть-чуть не проговорил: мерзавцы! да ещё и патентованные мерзавцы»418.

Огидні знущання над Шевченком в останні дні десятилітньої каторги

29 (июня). «Широкий бытый шлях из Раю, а в Рай узенька стежечка, та ще й колючим терном поросла», – говорила мне, ещё ребёнку, одна замиравшая старуха. И она говорила истину. Истину, смысл которой я теперь только вполне разгадал.

Пароход из Гурьева пришёл сегодня и не привёз мне совершенно ничего, даже письма. Писем, впрочем, я не ожидал, потому что верные друзья мои давно уже не воображают меня в этой отвратительной конуре. О мои верные, мои искренние друзья! Если б вы знали, что со мной делают на расставании десятилетние палачи мои, вы бы не поверили, потому что я сам едва верю в эти гнусности. Мне самому это кажется продолжением десятилетнего отвратительного сна. И что значит эта остановка? Никак не могут себе её растолковать. Мадам Эйгерт от 15 мая из Оренбурга поздравляет меня со свободой. А свобода моя где-нибудь с дельцом-писарем в кабаке гуляет. И это верно, верно потому, что ближайшие мои мучители смотрами, ученьями, картами и пьянством проклажаются, а письменные дела ведает какой-нибудь писарь Петров, разжалованный в солдаты за мошенничество. Так принято искони, и нарушить священный завет отцов из-за какого-то рядового Шевченка было бы противно и заповеди отцов, и правилам военной службы.

На сердце страшная тоска, а я себя шуточками спотешаю. А всё это делает со мною моя ветреница надежда. Не вешаться же и в самом деле из-за какого-нибудь пьяницы отца-командира и достойного секретаря его.

Сегодня празднуется память величайших двух провозвестников любви и мира. Великий в христианском мире праздник. А у нас колоссальнейшее пьянство по случаю храмового праздника.

О святые, великие, верховные апостолы, если б вы знали, как мы запачкали, как изуродовали провозглашённую вами простую, прекрасную, светлую истину. Вы предрекли лжеучителей, и ваше пророчество сбылось. Во имя святое, имя ваше, так называемые учители подрались, как пьяные мужики на Никейском вселенском соборе. Во имя ваше папы римские ворочали земным шаром и во имя ваше учредили инквизицию и ужасное аутодафе. Во имя же ваше мы поклоняемся безобразным суздальским идолам и совершаем в честь вашу безобразнейшую вакханалию. Истина стара и, следовательно, должна быть понятна, вразумительна, а вашей истине, которой вы были крестными отцами, минает уже 1857 годочек. Удивительно, как тупо человечество.

30 июня. Чтобы придать более прелести моему уединению, я решился обзавестись медным чайничком. И эту мысль привёл я в исполнение только вчера вечером, и то случайно. К тихому прекрасному утру на огороде прибавить стакан чаю – мне казалося это роскошью позволительною. С самого начала весны меня преследует эта милая, непышная затея. Но я никак не мог привести её в исполнение по неимению здесь в продаже такой затейливой вещицы. Только вчера пошёл я к Зигмонтовским (поверенный винной конторы и отставной чиновник 12 класса) и, проходя мимо кабака, увидел я оборванного, но трезвого денщика одного из вновь прибывших офицеров с медным чайником такой величины,