Тарас Шевченко та його доба. Том 1 - Рем Георгійович Симоненко

человек, Лев Жемчужников пришёл к больному и почти умирающему Брюллову за советом (он хотел бросить пажеский корпус и стать художником), то Брюллов, лёжа в постели, стал с жаром его отговаривать. Он говорил о том, «как упорно должен заниматься художник, садиться за работу с восходом солнца и кончать работу, ложась спать… что надо начать рисовать с младенческого возраста, чтобы приучить руку передавать мысли и чувства, подобно тому, как скрипач передаёт пальцами на скрипке то, что чувствует… Что же предстоит начавшему учиться так поздно? Ему предстоит всю жизнь не быть удовлетворённым…»402

Ставлення Брюллова до молодого Шевченка

Эти замечательные слова, где Брюллов с большим тактом удерживает Жемчужникова от дилетантства в живописи, бросают свет и на его отношение к молодому Шевченко: не за один только талант полюбил Брюллов Шевченко и приблизил к себе больше, чем остальных учеников, а вот за эту рабочую психологию, за тренировку сызмальства, за приученную им с детства к рисунку руку. Крепостные, одарённые талантом, не «баловались», по примеру своих господ, а проходили иногда зверскую учёбу. Хозяева стремились сделать из них профессионалов для себя, – таких, чтоб можно было ими щегольнуть перед соседом, затмить другого владельца «талантов». Актрис, художников, музыкантов, отмеченных гением, муштровали, пороли, заставляли учиться до головокруженья, приучали к казарменной дисциплине, потому что искусство их было лишней прибавочной стоимостью для господ, если артист становился «оброчным», и лишней экономией, если артист работал «для дома».

«Звіряча школа» малярства, яку пройшов молодий Шевченко

Такую зверскую школу прошёл и Шевченко. Бывшему пастушонку нипочём было вставать с петухами, сыну умершей от «праци» матери естественным казался длинный рабочий день, ученику маляров и цеховых дел мастера – пустяком войти в сложный мир изготовления красок. Мастер Ширяев, у которого юношей работал Шевченко, вовсе не был неграмотным маляром, каким-нибудь «живописцем вывесок», он выполнял сложные декоративные композиции, и ученикиподмастерья проходили у него суровое, тщательное обученье. Лёгкость перехода Шевченко из класса рисунка в натурный, три полученные им медали, быстрое усвоенье приёмов Брюллова – мелкого тщательного мазка, добротной доделанности деталей; блестящее уменье схватывать портретное сходство и в то же время по-брюлловски облагораживать оригинал – всё это шло не от «лёгкости», а от здоровой нерастраченной крестьянской работоспособности и хорошей, пройденной у Ширяева выучки.

Школа великого Брюллова. Прогалини, які доводилося долати Шевченкові самому. Чому він «заспівав»?

Брюллов учил своих учеников понимать и любить натуру, никогда не отходить от неё, но самого Брюллова можно было бы назвать «метафизикой природы»: он видел её неподвижной, стоячей, позирующей. Чтоб придать ей движение, он вводил манерность, условные повороты головы и рук, вызванные аллегорическим толкованьем сюжета, – а потом сам тщетно боролся с этим «манером», понимая, что он не нужен, что он отдаляет художника от «натуры». Лошадиные копыта под его амазонкой стыли в воздухе, не передавая движенья, как деревянные или чугунные, складки тканей развевались в пустом и безветренном пространстве, он не видел того истока и силы, от которой приходит движение, – и бросался в исторические сюжеты, громоздил лошадей и всадников, ломал копья и колонны, – но и тут движенье как бы не имело третьего измеренья, заканчивалось на плоскости. Долгое время Шевченко чувствовал себя скованным по-брюлловски, и ленты на голове его Катерины не хотели развеваться, стыли в воздухе, как металлические стружки. Но вот, в великолепном окружении брюлловских картин, в замечательной его мастерской, он вдруг запел, забросал бумажные лоскутки каракульками своих поэм и стихов, из него стихийно вырвалась песня. Она пела – о том потаённом, что Шевченко принёс с собой в стены Академии, о сыновней тоске по матери-земле, по народу, скованному рабством, о всех впечатлениях детства. В песнях был воздух, пейзаж, чувство, социальная воля к действию, – движенье пришло к нему вместе с темой.

Уже зрілий Шевченко – великий поет в мистецтві

Но поэтическая разрядка обокрала живописца Шевченко и до самой его смерти осталась как бы тем ближайшим каналом, по которому прорывалась его социальная эмоция. Мы имеем замечательное об этом свидетельство. Скрытный и неразговорчивый по природе, Шевченко нежно любил детей и был с ними простодушно-открытым. В последние годы жизни судьба привела к нему того самого мальчика… Этот мальчик (Суханов) три раза в неделю приезжал к нему учиться рисовать, не потому, что был талантлив (он никак в живописи не проявился), а потому, что мать его хотела помочь Шевченко материально. С ним проводил Шевченко сам-друг долгие часы работы, он писал портрет Кочубея, «Днепровских русалок», делал офорты, – был весь, как на ладони, перед свежим детским восприятием, и мальчуган, всем сердцем полюбивший «лысого, усатого дядю с доброй и умной улыбкой», – оставил нам, когда вырос, сердечные воспоминания, – пожалуй, самое лучшее, что есть в мемуарной шевченковской литературе. Он рассказал, как у старого Шевченко была привычка разговаривать во время работы со своею картиной, давать ей нежно-ругательные клички в случае удачи и крепко поругивать в случае неудачи: как упрямо, упорно работал он, бурча себе что-то под нос. Фигура казака в «Днепровских русалках» долго ему не давалась, он и соскабливал, и начинал её снова и снова десятки раз, именуя «бисовой дитыной».

Спогади Б. Суханова-Подколзіна про своє дитяче спілкування з Шевченком

Виходячи з наведеної вище характеристики вельмишановного, професійного шевченкознавця М. С. Шагінян, наводимо не скорочуючи спогади Б. Суханова-Подколзіна. «Покойная моя матушка, Наталья Борисовна, в конце 50-х и начале 60-х годов подобно многим членам тогдашнего русского общества, – поведал Суханов, – поддалась влиянию новых, гуманных «веяний» и, как женщина умная, для светской же барыни начитанная и образованная, сумела привлечь в свою гостиную кружок людей, подвизавшихся на литературном и художественном поприщах.

Достаточно сказать, что писатели Полонский, Щербина, Майков, художники Пименов, Айвазовский, Соколов и другие были постоянными посетителями нашего дома. Ив. С. Тургенев в свой приезд в Россию также появлялся в гостиной матушки. Кроме дебатирования всевозможных и невозможных вопросов, возникавших в то время, как грибы после дождя, смею теперь думать, что крепостной повар наш Семён, ученик славной кухни графа Нессельроде, немало способствовал своими гастрономическими талантами привлечению и сплочению этого небольшого интеллигентного кружка.

Хотя я был совершенным ещё мальчиком (мне было лет 13 – 14), на мне отразились упомянутые «веяния» благодаря моему наставнику В. А. Фуксу, человеку умному и пылкому. Я восторженно относился к бывавшим у матушки литературным и артистическим корифеям и, сколько мог, старался вникать в смысл неумолкаемых диспутов и пререканий, которые велись с редким увлечением и во всех тогдашних салонах