Поетичні твори, літературно-критичні статті, Андрій Самойлович Малишко

язычок пламени мерцает над отцовским сапожным столиком; мать прядет, а брат отца Никита, прозванный «чернокнижником» за любовь к чтению, читает Тарасов «Кобзарь». Никита остался в моей памяти как образец народного ума и смекалки, как человек большой и широкой души.

Степенно поправив синие очки, подвязанные суровой ниткой, отложит недошитый сапог и берет в руки книгу. Читал он много и Шевченко, и Толстого, и Некрасова, и Пушкина. Перечитывая Библию, начинал он рассказывать смешную быль о попах и дьяках, и так забавно это изображал в лицах, что мы, Дети, долго смеялись и не могли уснуть.

Как живую вижу я свою мать Ивгу Базилиху, ее синие задумчивые и полные живого народного ума глаза. Вечерами, сидя у прялки, она пела тихонько и протяжно, и эти песни врезались мне в память на всю жизнь. Знала она их много и пела с большим чувством. Были среди них грустг ные и веселые, и шутливые. И было в тех песнях столько живого и близкого сердцу, такие картины рождали живые народные образы, что и сегодня я помню каждое слово.

Содержание их. так сконденсировано, м^сли так отшлифованы столетиями, что каждой из них хватило бы на большое произведение — рассказ или повесть, из песни можно было бы нарисовать картину или создать скульптуру, а раскрытая в драме, она могла бы стать шедевром сцены.

Я, затаив дыхание, слушал, как материнский голос ведет суровую и правдивую повесть человеческой жизни:

Візьми, мати, піску жменю,

Посій його на каменю,

Як той пісок цвітом зійде,

Тоді ТВІЙ син з війни прийде.

Но никогда песок цветами не взойдет, и не возвращается, сын к матери, он «взяв собі паняночку — в чистім полі земляночку»... И глубокая, еще не изведанная доселе грусть подплывала к моему детскому сердцу, и слезы заволакивали глаза.

Тогда я сам, по-другому уже, додумывал конец песни: нет, не убит казак, а только ранен, а добрые люди отходили его живой водой, и поехал он к отцу-матери, и тогда уже:

Чорний ворон опівночі Не клює козацькі очі.

Тогда отец, улыбаясь, говорил матери: «Ти послухай, стара, що він вигадує. Ну й чудна, їй-богу, дитина!»

А еще пела мать о той журавке, что осталася с малыми детьми, и о вдовьей ниве, незасеянной, невспаханной, и о чаечке «небозі при битій дорозі», о зеленом «яворе», что к воде склонился,— и в этом широком мире песен и дум, в тех картинах народной жизни — героических и печальных* как слеза, горячих и буйных, как огонь партушьего костра,— билось, оживало, трепетало и радовалось мое маленькое детское сердце.

Тот незабываемый огонек отцовского дома, где впервые услышал я думы великого Кобзаря, материнская песня, ласковая и суровая,— вспоили и вскормили меня, дали мне душевную закалку и радость на всю жизнь.

Мой отец, в отличие от матери, был человеком суровым. Будучи высокого роста, широкоплечий, с пышными казацкими усами, он чем-то напоминал мне казака Мамая на старинных украинских картинах. Книгами он не интере*. совался и к чтениям -брата Никиты относился скептически.

Ежедневная забота о куске хлеба и заработанной копейке заставляли его трудиться много, упорно и быть беспощадным в семье к тем, кто отлынивал от работы. Его скрытую суровую любовь к нам, детям, мы замечали разве тогда, когда, бывало, выпив чарку, он хвастался соседями «Эх, как заработаю я денег, как куплю вороных, да посажу на телегу всех детей своих, да прокачу по селу, чтобы враги мои лопнули от злости!» Только не свершилась его мечта: кони вороные мчали по чужим дорогам и не поворачивали к нашим воротам.

Обычно же он казался нам человеком крутого нрава. Меня и братьев сызмала начал обучать сапожному мастерству, а когда узнал, что я пишу стихи, хотел было даже забрать из школы. Чтобы помочь отцу, я начал ходить по домам топить печки, а позже вел ликбез. Мои крохотные заработки мало чем помогали семье, но смягчали отцовское сердце.

Окончив семилетку, я уехал учиться в Киев.

В Киеве я поступил в медицинскую школу. Профессор Коломийченко который был тогда одним из моих учителей, обещал сделать из меня хорошего хирурга... Но меня уже тогда больше всего влекла поэзия. Узнав о дополнительном наборе в Институт народного образования, я решил сдавать экзамены и, к моему удивлению, сдал их успешно. Меня зачислили на литературный факультет» который я окончил в тридцать втором году.

После окончания института я некоторое время учительствовал в Овруче, преподавал русскую и украинскую литературу, а позже работал в харьковской газете «Радянське село»2.

В 1934 году я был призван в армию. Служба обогатила меня впечатлениями. Рассказы о героических делах Щорса я долго носил в памяти. Позлее они вылились в песнях о Щорсе, которые предложил мне написать А. П. Довженко к кинофильму «Щорс».

Из армии я привез тетрадь стихов и лирическое вступление к поэме «Тршюлье». Все эти стихи вошли в сборник «Родина», изданный в 1936 году.

Я глубоко уважал Александра Довженко как художника и человека. У него было свое, только ему присущее виденье мира. Лирико-философские обобщения событий и явлений были изумительными, слово, казалось, всегда несло смысловое содержание больше того, которое ему предназначалось, слово жило, светилось огнем, то сурово-простое, то исполненное живого народного юмора.

Александр Довженко сам и снимал и писал свои сценарии, похожие на величественные поэмы, а часто сам напевал мелодии к своим картинам. Я полюбил этого человека, этого великого художника-мыслителя, за его красивую, по-детски светлую душевную чистоту, за его пламенную любовь к своему народу и родной земле.

Мне часто кажется, что вот откроется дверь, и он войдет в хату, седой, как голубь, мудрый, как земля, и скажет, улыбаясь: «Ты еще дома? Давай поедем садить яблони, за Днепром уже весной пахнет...»

Осенью 1939 года я с частями Красной Армии побывал в Западной Украине: во Львове, Тарнополе, Дрогобыче, на родине Ивана Франко и во многих западноукраинских селах. Повсюду мы видели бедную, обездоленную жизнь народа. Крестьяне с утра до ночи работали на своей убогой нивке и не имели куска хлеба. Наш приход освободил их от жестокого панско-шляхетского гнета. Ночами я сидел среди бойцов и писал стихи обо всем увиденном и пережитом. Впоследствии они были изданы отдельной книжкой «Письма красноармейца Опанаса Байды».

В 1940 году вышли следующие книги моих стихотворений: «Март», «Жаворонки», «Заревые дни».

Летом сорок первого года я закончил сборник баллад и песен «Запорожцы». Книга не увидела света, так как началась война с немецкими фашистами и я ушел