Квартеронка - Рід Томас Майн

Обыкновенная красная луковица, по его словам, тоже убивала всякий запах. Но красный лук не растёт в лесах, а скипидарную сосну я так и не нашёл.

Однако я принимал все доступные мне меры предосторожности. Несмотря на свою молодость, я был старый охотник и кое-чему научился, выслеживая оленей и другую дичь в родных горах. Да и три четверти года, проведённые мною в Новом Свете, не все прошли в городе, и я до известной степени уже приобщился к тайнам здешних чащоб. Поэтому мы не бежали вперёд очертя голову. Там, где было можно, я старался запутать след.

В одном месте нам предстояло пересечь болотце — участок со стоячей водой, заросший тростником и растением, носящим название болотного дерева. Воды в болоте было по колено, и его ничего не стоило перейти вброд. Я знал это, так как недавно перебирался через него. Итак, взявшись за руки, мы пустились прямо через болото и благополучно выбрались на другую сторону; но чтобы не оставлять в грязи отпечатков наших ног, я сначала отыскал на берегу сухое местечко, откуда можно было прямо ступить в воду; то же самое я проделал при выходе из болотца.

Знай я, что среди участников погони имеются опытные следопыты, я, пожалуй, не стал бы напрасно стараться. Я думал, что Гайар и его подручные наспех собрали кое-кого из окрестных плантаторов и жителей посёлка, людей неопытных, которых легко обманут мои незамысловатые уловки.

Если бы я догадывался, что их ведёт человек, о котором мне рассказывал Габриэль, — известный всей округе следопыт, сделавший охоту на темнокожих своей профессией, я не стал бы трудиться. Но я не подозревал, что за нами гонится этот негодяй со своими натасканными на людей собаками, и потому старался сбить погоню со следа.

Перейдя болотце, мы скоро очутились перед большой протокой и переправились на другую сторону по стволу повисшего над водой дерева. О, если бы в моих силах было разрушить этот мост, сбросить его в воду! Но я утешался тем, что если даже собаки и пройдут за нами по этой переправе, то верховые потеряют время, разыскивая брод.

Вот наконец и поляна: но я не стал мешкать ни секунды. Мы даже не кинули взгляда на яркий ковёр цветов, не заметили их благоухания. Когда-то я мечтал побывать здесь с Авророй. Вот мы и попали в этот земной рай, но при каких обстоятельствах! Страшные мысли теснились в моём мозгу, когда мы почти бегом пересекали залитую солнцем и усыпанную цветами прогалину, чтобы снова углубиться в призрачный полумрак леса.

Тропу я запомнил хорошо и шёл по ней без колебаний. Однако время от времени я всё же останавливался, чтобы послушать, не приближается ли погоня, и дать своей спутнице отдышаться. От непривычного напряжения грудь Авроры тяжело вздымалась, но в глазах её светилась непоколебимая решимость, а улыбка подбадривала меня.

Наконец мы очутились среди болотных кипарисов, окаймлявших озеро, и, обходя их толстые стволы, вскоре добрались до поваленного дерева. Ещё несколько секунд — и нас скрыли огромные ветви, опутанные мхом. По пути я запасся дудочкой, которую, вспомнив уроки темнокожего, вырезал из тростника, росшего здесь в изобилии. Дудка эта издавала очень своеобразный пронзительный свист, слышный даже в самых отдалённых уголках озера.

Ухватившись покрепче за ветку, я нагнулся к самой воде и, приложив тростинку к губам, подал условный сигнал.

Глава LXXII. ИЩЕЙКИ

Пронзительный звук далеко разнёсся по воде и, казадось, проник в самые глухие закоулки леса. Он всполошил пернатых обитателей озера, и они ответили на непривычный свист нестройным и крикливым концертом. Отчаянное курлыканье журавлей и луизианских цапель, хриплое уханье сов и ещё более хриплый крик пеликана слились в сплошной гомон, но всех заглушали рыболов и белоголовый орлан, чей резкий голос удивительно напоминает металлический скрежет напильника, которым точат зубья пилы.

Шум долго не стихал, и я подумал, что если придётся повторить сигнал, то темнокожий его не услышит — даже самый пронзительный свист потонет в этом содоме.

Спрятавшись среди ветвей, мы ждали дальнейшего развития событий. Мы не разговаривали. Опасность была слишком велика, чтобы в эти секунды напряжённого ожидания испытывать какое-либо чувство, кроме чувства величайшей тревоги. Брошенное время от времени слово утешения, высказанная вполголоса надежда — вот и весь наш разговор.

В мучительном ожидании смотрели мы на воду и с опаской озирались на берег. С надеждой ждали плеска весла и со страхом — воющего лая собаки. Никогда не забуду я этих минут — минут тягостного, мучительного ожидания! До самой смерти не изгладятся они из моей памяти.

Всё, что я передумал в эти мгновения, все, даже самые мельчайшие подробности того, что я пережил, встают передо мной так живо, будто это произошло только вчера.

Помню, раз или два нам показалось, что в тени деревьев пробежала лёгкая рябь. Сердце у нас радостно забилось — мы подумали, что это пирога.

По радость наша была недолгой. Волнение поднял аллигатор, и минуту спустя отвратительное животное, почти одной длины с чёлном, проскользнуло мимо нас, с необыкновенной быстротой рассекая воду.

Помню, я подумал тогда, что темнокожего может и не быть в его убежище. Что, если он охотится в лесу? Да мало ли куда он мог отлучиться! Но в таком случае я нашёл бы возле дерева его пирогу. А если у него есть и другие потайные стоянки — например, по другую сторону озера? Он ничего мне такого не говорил, но это было весьма возможно. Все эти догадки лишь усиливали мою тревогу.

Но тут у меня возникло ещё одно предположение, более страшное, ибо оно было более вероятным: темнокожий мог попросту спать! Более вероятное потому, что ночь была для него днём, а день — ночью. По ночам он выбирался из своего убежища, бродил по лесу, охотился, а днём прятался в дупле и спал.

"О Боже! Неужели он в самом деле спит и не слышал моего сигнала?" — в ужасе спрашивал я себя.

Следовало бы повторить сигнал, хотя я и понимал, что, если предположение моё верно, он всё равно меня не услышит. Темнокожий спит, как залёгший в берлогу медведь, его и пушками не разбудишь. Как же мог я надеяться разбудить его своей жалкой дудкой, тем более что птичий концерт всё продолжался?

— А если Габриэль и услышит, — обратился я к Авроре, — вряд ли он отличит мой свисток от… Боже милостивый!

Это восклицание сорвалось у меня помимо моей воли, и я не успел договорить начатой фразы. Протяжный и полный значения звук, который я услышал сквозь птичий гомон и, услышав, тотчас узнал, был заливистый лай собаки, идущей по следу, Я нагнулся и прислушался. Вот опять! Эту мелодию ни с чем не спутаешь. Недаром у меня слух охотника и я не раз наслаждался этой музыкой.

Но этот лай отнюдь не казался мне музыкальным. Он звучал, как крик мести, как грозное предзнаменование гибели.

Я уже не помышлял о том, чтобы повторить сигнал. Даже если темнокожий меня услышит, будет уже поздно. Отшвырнув тростинку, как бесполезную игрушку, я привлёк к себе Аврору и, поставив её за собой, выпрямился во весь рост и повернулся к берегу. Снова прокатившийся по лесу заливистый собачий лай прозвучал на этот раз так близко, что я невольно нагнулся, думая увидеть пса.

Ждать пришлось недолго. В сотне метров зеленели заросли тростника. Я заметил, как тростник зашевелился. Верхушки заколыхались, полые стебли затрещали, клонясь под напором подминавшего их живого существа. Какой-то зверь продирался сквозь их гущу.

Но вот тростник заколыхался ещё сильнее, последний ряд его подался, и я увидел то, чего ждал, — пегую рубашку огромной собаки! Одним прыжком она выскочила из зарослей, на мгновение замерла на открытом пространстве, потом, глотнув воздух, протяжно взвыла и понеслась вперёд.

За ней выскочила вторая, потревоженный тростник сомкнулся за ними, и обе побежали в сторону поваленного дерева.

Кустарника здесь не было, поэтому я хорошо их видел. Несмотря на царивший вокруг полумрак, я даже разглядел их породу и масть: это были огромные ирландские борзые, так называемые дирхаунды, серо-чёрный и рыжий. По тому, как они приближались, видно было, что они хорошо натасканы, и натасканы не на оленей, а на людей. Ни одна охотничья собака не шла бы так по человеческому следу, как шли они по нашему.

Увидев собак, я сразу приготовился к схватке. Их величина, широкие и тяжёлые челюсти, злобный вид указывали на свирепость этих тварей. Можно было не сомневаться в том, что они кинутся на меня, едва только заметят. Поэтому я вытащил пистолет и, ухватившись за ветку, чтобы удержать равновесие, ждал их приближения.

Я не ошибся. Добежав до поваленного дерева, собака приостановилась лишь на долю секунды, потом вскочила на ствол и побежала к нам. Она уже не принюхивалась к следу; я видел её горящие яростью глаза и с минуты на минуту ждал нападения.

Если бы я готовился к этой встрече заранее и искал наиболее выгодной позиции, то и тогда не выбрал бы удачнее. Вынужденный приближаться ко мне по прямой, мой враг не мог метнуться ни вправо, ни влево, так что мне оставалось только твёрдой рукой направить на него пистолет и, когда нужно, нажать гашетку. Даже новичок, впервые взявший в руки огнестрельное оружие, и тот бы не промахнулся.

Гнев напряг мои нервы, в груди горело чувство беспредельного негодования, которое придало мне твёрдость стали. При мысли, что меня травят, как волка, я пришёл в бешенство, но то было холодное бешенство.

Я выждал, пока морда собаки не оказалась на расстоянии нескольких дюймов от дула пистолета, и нажал гашетку. Собака рухнула в воду.

За ней почти вплотную следовала вторая. Не дожидаясь, когда облако дыма рассеется, я прицелился и снова нажал гашетку.

Добрый мой пистолет не подвёл меня. За выстрелом я услышал громкий всплеск падающего в воду тела.

Собак уже не было на стволе. Одна свалилась направо, другая — налево, в чёрную воду озера.

Глава LXXIII. ОХОТНИК ЗА ЛЮДЬМИ

Собаки упали в воду — одна была убита наповал, другая тяжело ранена. Но эта собака уже была обречена: пулей ей перешибло ногу, и хотя она судорожно билась в воде, пытаясь выплыть, это ей никак не удавалось. Через несколько минут она камнем пошла бы ко дну, но, как видно, ей не суждено было утонуть. Рок уготовил ей иную кончину, и предсмертный вой её пресёкся довольно необычным образом.

Визг собаки — сладчайшая музыка для аллигатора.