Повітряні змії - Ромен Гарі
Всё, что говорила мне Лила, каждое слово, каждая фраза, каждое выражение, без конца отдавалось у меня в голове. "Я добьюсь… я уверена, что если немного довезёт… Знаешь, я имею на Ханса большое влияние… Я всегда хотела совершить что-то великое и страшно важное…"
Господин Жан приоткрыл дверь:
— От генерала фон Тиле звонили, чтобы ему приготовили счёт за месяц…
— Да…
"Верь мне, Людо… Моё имя войдёт в историю…"
Она терпеливо убеждала Ханса, и это было тем более легко, что он с начала военных действий говорил о "спасении чести немецкой армии". А фон Тиле знал, что, если Германия и дальше будет вынуждена вести войну на два фронта, её ждёт поражение. Следовательно, если убрать Гитлера и заключить мир с США и Англией и…
— Счёт номера пятого, — произнёс голос господина Жана.
— Да… сейчас…
— Что с тобой, Людо? Ты болен?
— Нет, ничего…
"Ты ещё будешь мной гордиться… Моё имя войдёт в историю…" Заговор провалился, и Лиле грозит смерть. "Знаешь, я имею на Ханса большое влияние…" Мне нужно переправить их обоих в Испанию. Но как это сделать? Двоих лётчиков, которые прячутся у Бюи, через несколько дней отправят в Баньер; но я даже не знал, где Лила; кроме того, нужно было разрешение Субабера на то, чтобы отправить с ними Ханса, а для Суба хороших немцев не было. Кроме того, мы срочно должны передать в Лондон информацию об этом первом заговоре офицеров вермахта против Гитлера.
Я сидел в растерянности, когда услышал повизгивание. Чонг сидел у моих ног и вилял хвостом, глядя на меня с упрёком. Когда Эстергази обедала в "Прелестном уголке", мне поручалось кормить собачку паштетом. Я вышел из конторы и позвал Люсьена Дюпра.
— Эстергази ещё здесь?
— А что?
— Она забыла собачонку.
— Сейчас посмотрю.
Он вернулся и сообщил, что графиня пьёт кофе. Я зашёл в кухню, взял тарелку с мясом и пошёл кормить собачку. Проходя коридором, я увидел, что у входа остановилась машина фон Тиле. Шофёр открыл дверцу, и генерал вышел. Лицо фон Тиле осунулось, но он был как будто в хорошем настроении и быстро поднялся по ступенькам, ответив на чьё-то приветствие, В то утро Дюпра получил записку, написанную рукой фон Тиле, которую после Освобождения вклеил в свою "Золотую книгу". "Друг Марселен, меня вот-вот переведут в другое место, и сегодня, в пятницу, в четырнадцать часов, я приеду в "Прелестный уголок" попрощаться".
Для меня его присутствие означало только, что гестапо ещё не знает. Ещё около суток, как он мне сказал, У меня оставалось только несколько часов, чтобы найти Лилу. Но Ханс или фон Тиле наверняка о ней позаботились.
Через несколько минут графиня явилась ко мне в контору. Она взяла собачку на руки:
— Бедный малыш. Я чуть его не забыла.
Она положила передо мной смятый бумажный шарик. Я развернул его. Почерк Лилы. "Мне чуть не удалось. Люблю тебя. Прощай".
Мадам Жюли поднесла к бумажке зажигалку. Кучка пепла.
— Где она?
— Не знаю. Вчера вечером фон Тиле отправил её в Париж. Этот дурак велел отвезти её к ночному двенадцатичасовому на своей собственной машине.
— А эта бумажка…
Она нервничала и теребила перчатки.
— Что "эта бумажка"?
— Как вы её получили?
— Вчера вечером в "Оленьей гостинице" был большой приём. Младший офицерский состав пригласил гражданских служащих и секретарей. Там был весь штаб. На несколько минут появился сам генерал фон Тиле. Твоя малютка много пила и много танцевала. А потом она передала моей дочери записку для тебя. Она смеялась. Это, кажется, любовное письмо. Любовное или не любовное, в наше время я вскрываю все письма. Вот. Тебе везёт, малыш. Если бы она отдала письмо кому-нибудь другому…
— Они… они уже знают?
— Гестапо знает с девяти утра. Мой дружок, стопроцентный ариец с настоящим именем Исидор Лефковиц, предупредил меня в двенадцать. Они ещё не сцапали фон Тиле, потому что не хотят, чтобы распространились слухи. Он победитель Смоленска, понимаешь, — это может наделать шуму. У них приказ отправить его в Берлин со всеми почестями…
— Но генерал здесь…
— Не надолго.
Она нежно прижала мордочку Чонга к своей щеке:
— Ах ты, миленький. Кажется, у твоей мамы сохранились остатки сердца, потому что она начинает делать глупости.
Она посмотрела на меня жёстким взглядом:
— Ты ничем не можешь ей помочь, так что сиди тихо и скажи остальным, чтобы делали то же самое. Дело дерьмовое.
Графиня Эстергази повернулась ко мне спиной и вышла.
Я хотел уйти из конторы и бежать к Субаберу, но господин Жан сказал, что генерал фон Тиле желает со мной поговорить.
— Он в гостиной Эд…
Старик спохватился. Гостиная "Эдуар Эррио", где лидер радикал-социалистов когда-то обедал, лишилась своего имени. Однако другого названия Дюпра ей мужественно не давал. Он просто снял табличку "Эдуар Эррио" и спрятал её в ящик.
— Кто знает, — объяснил он мне. — Всё может вернуться.
В ресторане, как в "ротонде", так и на "галереях", было много парижских и местных деятелей; считалось шикарным постничать по пятницам, ибо, с тех пор как страна перенесла столько несчастий, набожность и религия опять вошли в моду. Чтобы не разочаровать клиентов в постные дни, Марселен Дюпра занимался рыбными блюдами со всей тонкостью и знанием дела. Лишённая имени гостиная находилась на втором этаже, и мне пришлось пройти через "ротонду", набитую представителями высшего общества, чего я никогда не делал, так как хозяин ругал меня за затрапезный вид каждый раз, как я появлялся из-за кулис.
Я нашёл фон Тиле за столом. Дюпра, очень бледный, откупоривал лучшую, по его мнению, бутылку: "Шато-Лавиль" 1923 года. Никогда ещё я не видел, чтобы хозяин так волновался. Для того чтобы он пошёл на такую жертву, надо было затронуть его самые сокровенные струны. Было ясно, что фон Тиле объяснил ему подлинное значение своего "перемещения". Время от времени Дюпра бросал взгляд в окно: на аллее стояли две гестаповские машины, одна из них — машина самого Грюбера.
— Ничего не бойтесь, мой добрый Марселен, — говорил генерал. — Это мой почётный эскорт с девяти тридцати утра. Меня переводят в Берлин, и я должен сесть в самолёт, который меня ожидает. Фюрер хочет избежать неприятной огласки. Впрочем, моё назначение в штаб генерала фон Кейтеля является повышением. Однако весьма вероятно, что самолёт потерпит аварию прежде, чем я попаду в Темпельхоф, так как не думаю, чтобы жизнь экипажа кого-нибудь особенно волновала. В полёте меня должны сопровождать трое моих непосредственных сотрудников, кроме полковника Штеккера — он хороший нацист и, надеюсь, останется вашим клиентом. Но не всё пройдёт так, как они планируют, поскольку не вижу, зачем мне обрекать на гибель совершенно невиновный экипаж, в то время как у люфтваффе уже наблюдается нехватка пилотов. Но главное, я отказываюсь играть в эту игру… или, если вы предпочитаете, сотрудничать. Я желаю, чтобы об этом узнали. Ефрейтор Гитлер считает себя гениальным стратегом и ведёт германскую армию к гибели. Таким образом, необходимо, чтобы мои товарищи узнали о моём "предательстве", и, принимая во внимание мою боевую репутацию, смею сказать, что все мои коллеги — высшие офицеры — поймут мои соображения, кстати, большинство из них разделяет моё мнение. Это моё им предупреждение, и я хочу, чтобы это стало известно. Но поговорим о более весёлых вещах…
Он отпил "Шато-Лавиля" 1923 года.
— Изумительно! — сказал он. — Ах, французский гений!
— Я приготовил вам рагу из устриц "Сен-Жак" и жареное тюрбо с горчицей, — дрожащим голосом предложил Марселен Дюпра. — Конечно, это немного избито… Если бы я знал…
— Разумеется, вы не могли знать, мой добрый Марселен. Впрочем, и я тоже. Видите ли, наш провал объясняется… как бы это сказать? Недостатком доверия к низшим и смиренным. Мы, офицерская элита, не выходим за пределы высшего круга. Мы не осмелились довериться какому-нибудь простому сержанту или ефрейтору-подрывнику, и в этом наша большая ошибка. Если бы мы искали помощи у людей… не будем говорить: низшего звания, скажем: у младших офицеров, бомбу отрегулировали бы как следует, и она сделала бы своё дело. Но мы хотели остаться среди своих: по-прежнему старый кастовый дух. Наша бомба не была достаточно… демократична. Нам недоставало рядового.
Мне пришлось вспомнить эту небольшую речь генерала фон Тиле через несколько месяцев. Когда 20 июля 1944 года другой представитель "офицерской элиты", полковник граф фон Штауфенберг, принёс в своём портфеле бомбу в генеральный штаб Гитлера в Растенбурге и фюрера лишь чуть-чуть тряхнуло при взрыве, я сказал себе, что среди всех этих господ опять не хватило простого ефрейтора-подрывника, который подложил бы бомбу нужной мощности. Этой бомбе не хватало народного дыхания.
Фон Тиле заканчивал жареное тюрбо с горчицей. Он повернулся ко мне:
— Итак, мой маленький Флери… Всё прошло хорошо?
— Пока очень хорошо… Он хорошо спрятан… укрыт… — Немного поколебавшись, я первый раз в жизни сказал немцу: —… мой генерал.
Он дружески смотрел на меня. Во взгляде его я прочёл понимание.
— Мадемуазель де Броницкая в Париже, — сказал он. — В надёжном месте. Если только она не будет рисковать и пытаться увидеться с родителями… Вы её знаете!
— Господин генерал, не могли бы вы…
Он кивнул в знак согласия, вынул из кармана блокнот и написал адрес и номер телефона. Вырвал листок и отдал его мне:
— Постарайтесь переправить их обоих в Испанию…
— Да, господин генерал.
Я положил листок в карман.
Георг фон Тиле отведал ещё устриц "Сен-Жак" и закончил трапезу знаменитым яблочным суфле, кофе и рюмкой коньяку.
— Ах, Франция! — прошептал он, и, как мне показалось, не без иронии.
Дюпра плакал. Дрожащей рукой протянул он генералу коробку настоящих гаванских сигар. Тот отстранил их. Потом взглянул на часы и поднялся.
— А теперь, господа, — сказал он сухо, — прошу оставить меня одного.
Дюпра вышел первый и побежал в туалет, чтобы умыть лицо. Если бы гестапо застало его в слезах, пока фон Тиле ещё был жив, ему пришлось бы давать объяснения.
Выстрел раздался в тот момент, когда я садился на велосипед с Чонгом под мышкой. Я ещё успел увидеть, как люди Грюбера выскочили из машин и бросились в ресторан.
Марселен Дюпра весь день пролежал лицом к стене. Вечером, перед началом работы, он произнёс странную фразу, и я так и не узнал, оговорка это или высшая похвала:
— Это был великий француз.
Глава XLI
Я ехал так быстро, держа одной рукой руль, а другой — пекинеса, что, когда наконец оказался перед резиденцией графини в парке и сошёл с велосипеда, колени у меня подогнулись, в глазах помутилось, и я очутился на земле.
