Підземка - Муракамі Харукі
Семь-восемь коров вроде бы немного, однако у нас было около 800 покупателей. От одной коровы при одной дойке получали 18 литров молока, а поскольку доили утром и вечером, получалось довольно много.
Нас было семь братьев, я — третий. После того как старший брат в 16 лет поступил в армейскую техническую школу, я стал помогать на ферме — в основном развозил молоко. Доили коров отец и мать. Это была тяжелая работа. Они вставали в четыре утра, доили, разливали молоко и в пять будили меня.
Чтобы молоко было высокого качества, корову надо обязательно доить два раза в день, поэтому никуда нельзя было уехать, всегда находиться дома. Работать приходилось без отдыха, даже в Новый год. Зато молоко было действительно вкусное. Я даже сейчас не могу пить то, что здесь продается.
Его невозможно пить. Какое-то водянистое, от него только расстройство желудка. А от парного молока, сколько бы ни выпил, никогда не бывает расстройства желудка.
Всю работу выполняли только члены семьи без посторонней помощи, и это было очень тяжело. Днем удавалось немного поспать, а с двух часов отправлялся косить траву и возвращался только к семи вечера. К этому времени мать уже успевала надоить нового. Косить траву тоже было тяжело. Надо было заготавливать ее на зиму, а сушили сено прямо в доме. Сочетать работу в домашнем хозяйстве с учебой в школе было очень тяжело, но я не пропустил ни дня. На церемонии окончания школы мы все получили грамоты за прилежание, а моему старшему брату дали самый почетный приз. Родители были заняты и особенно не интересовались детьми. Мне говорили: ну, иди в школу развлекаться. Когда я был маленький и не мог помогать по хозяйству, я действительно ходил в школу и там развлекался. Дома заниматься было невозможно, поэтому все задания выполнял в школе.
Родители раздражались по любому поводу — вплоть до того, что во время еды наставляли нас, как пользоваться палочками. Особенно этим отличался отец: он когда-то служил в кавалерийском отряде, где, видимо, сам натерпелся. Отношения у нас с ним не ладились, и вот поэтому, в частности, я хотел уехать из дому в Токио. Но когда старшего брата отправили в Манчжурию, я уже не мог покинуть дом, как бы ни хотел. Отец мне сказал: старшего брата нет, и если ты уйдешь, кто будет работать? Во всяком случае, пока мы точно не узнаем, жив он или мертв, оставайся дома и работай.
После окончания войны старшего брата отправили в Ташкент на Украине[99], где подвергли принудительным работам. У него было техническое образование, и он мог управлять машиной и трактором, а потому считался ценным работником, и ему долго не разрешали вернуться на родину. Однако, в отличие от лагерей в Сибири, условия там были лучше. В конце концов, через восемь лет после окончания войны, он вернулся — в 1953 году. В 1950-м мы получили от него одно письмо, а до этого даже не знали, жив он или умер. Потому я и не мог уйти из дому.
Развозить молоко мне не нравилось. К тому времени я уже достиг половой зрелости, и все лицо у меня было в прыщах. Поэтому когда я встречал знакомых школьниц, приходилось со стыдом от них прятаться.
Узнав в 1950 году, что старший брат жив, отец успокоился и сказал, что я могу уходить, куда вздумается. В общем, раз старший брат вернулся, я больше не нужен. Я сразу уехал в Токио. Это было в 1951 году.
В Токио я поехал отнюдь не потому, что у меня там были какие-то связи. Просто у меня такой характер, что я глубоко не задумываюсь о том, что впереди. Из-за этого часто терплю неудачи. Что-нибудь задумываю — и сразу делаю. Так я и в Токио приехал. Здесь познакомился с земляком, который работал на фирме по изготовлению полотенец. Приходи к нам, сказал он, и так я нашел работу.
Когда я приехал в Токио, об этом стыдно говорить, но у меня было с собой 3000 иен, которые я присвоил, когда собирал плату за молоко (смеется). В то время 3000 иен были вполне приличные деньги. Например, билет на поезд из Фукуи до Уэно стоил 800 иен. Это были деньги, собранные с 12-13 покупателей нашего молока, и я, положив их в карман, ушел из дому.
В конце концов я проработал 33 года на этой фирме по производству полотенец и вышел по возрасту на пенсию в марте 1984 года. Моя работа в основном состояла в том, чтобы собирать заказы у клиентов на поставку больших партий полотенец.
Когда женился? Женился я, когда потухли красные фонари… Это вроде было в 1959-м?
Я что-то я не понял, о чем вы (смеется).
Похоже, что так. Фусао Итикава-сан неразумно провел в парламенте этот законопроект[100]. Это было, кажется, 10 марта 1958 года, в День армии. В тот день я и женился. Когда я приехал погостить в свою деревню, старушка-соседка, увидев меня, сказала: есть тут одна девочка. Может, женишься? — Хорошо, коротко ответил я. Я тогда тоже подумал, что надо заводить семью, как и все люди. Уже на следующий день устроили смотрины.
Услышав об этом, отец сильно рассердился: он знал, что это в моем характере — неожиданно принимать решения, не думая о последствиях. Разве можно, ни разу не встретившись, так просто жениться? — возмущался он. Это же касается не только тебя. Здесь замешана репутация нашей семьи. В общем произошла большая ссора. Однако сейчас я считаю, что отец был тогда прав. Став отцом, я сам так же думал, когда выдавал замуж дочь.
Тем не менее на следующий день состоялись смотрины. Невеста вышла только один раз, чтобы поздороваться, так что я даже не рассмотрел ее лицо. Никакого разговора, конечно, не состоялось. Говорили только ее родители, а с нашей стороны был я один. Дальше подали саке, и мы только и пили. Понравилась или не понравилась — об этом и речи не могло быть. По сравнению с тем, как сейчас, — гораздо худее. Думаю, мне она показалась тогда красивой. Во всяком случае я сразу решил жениться. Однако из-за ссоры с отцом фактическая брачная церемония состоялась лишь полгода спустя.
Эту землю я купил в 1962 году. Да, точно — в 1962 году, когда умер отец. Женившись, некоторое время снимал небольшую, как спичечный коробок, квартирку около ипподрома Накаяма в префектуре Тиба. Один наш клиент сказал, что в этом районе есть дешевая земля и посоветовал купить. Я уже сам подумывал, что надо построить собственный дом: первый ребенок уже пошел в школу, жена ждала второго. Земля здесь действительно была еще очень дешевой, и я решил купить. Вокруг, кроме крестьянских домов, ничего не было, и все выглядело очень уныло. Даже перед станцией Танидзука не было ни одного магазина. Зато люди вокруг были с доброй душой и относились к нам очень дружелюбно.
Участок составлял 75 цубо[101] по цене 20 тысяч иен за цубо. В то время это было очень дешево. Недостающие деньги — один миллион иен — я занял у своей семьи. Купив землю, построил двухэтажный дом в 38 цубо[102]. Нет, нынешний дом — не тот, который я тогда построил. Это уже позже перестраивали. Моя мать дала мне миллион иен, сказав при этом: вернешь, когда сможешь. Проценты не надо. В то время моя зарплата составляла 48 тысяч иен, и мне потребовалось пять лет, чтобы вернуть эти деньги.
Теперь об инциденте.
В тот день от станции Такэ-Но-Дзука до Кита-Сэндзю поезд шел дольше обычного, тащился медленно. В чем дело? — ломал я себе голову. Наверное, что-то случилось с предыдущим поездом. Когда доехали до Кита-Сэндзю, по внутреннему радио сообщили: на станции Цукидзи произошел взрыв. Когда возобновится движение поезда, неизвестно. Тем, кто спешит, предлагаем воспользоваться имеющимися альтернативными видами транспорта. Но я особенно не волновался — у меня еще было время, а пересадка — дело довольно канительное. Поэтому я остался сидеть в вагоне. Простояв 10-20 минут на Кита-Сэндзю, поезд начал медленно двигаться, но все время останавливался. Так мы добрались до станций Минами-Сэндзю и Минова, где каждый раз поезд некоторое время стоял у платформы с открытыми дверями. По пути было объявлено, что на станции Касумигасэки произошла поломка вагона.
На Уэно поезд стоял довольно долго, и опять прозвучало объявление: ввиду того, что неизвестно, когда возобновится движение, спешащим пассажирам предлагаем сделать пересадку на этой станции. К этому времени вагон был почти пустой — многие пассажиры уже сошли. Кое-как мы добрались до Акихабара, где объявили, что поезд дальше не пойдет. Времени было 8:30 или 8:40.
Я решил дальше идти пешком. До Нингётё было всего две остановки, а это совсем близко. Однако, проходя мимо Кодэмматё, я увидел там машины "скорой помощи" и много людей, лежавших прямо на тротуаре. "Что же случилось?" — подумал я и заглянул в метро, спустившись от входа на две-три ступеньки. И там я увидел людей, лежавших головами прямо на ступеньках; некоторые корчились в судорогах. Служащий станции, сбросив фуражку, держал руку у горла и кричал: больно, больно! Мужчина, по виду служащий, повторял: "Глазам больно! Ну, сделайте что-нибудь!" — Я совершенно не понимал, что происходит.
Выйдя наружу, рядом со зданием крупного банка "Санва Гинко" я увидел лежавшего на земле мужчину и молодую женщину, которая пыталась ему помочь. Подошли две-три машины "скорой помощи", но санитары не успевали переносить всех лежавших тут и там людей. Некоторых тошнило. Молодая женщина, которую тошнило, пыталась достать платок, чтобы прикрыть рот, но не могла, и, стыдясь, спрятала лицо.
Что же все-таки случилось? — думал я. Определенно какая-то авария. Все лежат и страдают. Я несколько раз пытался узнать, в чем дело, но бесполезно. Санитары с носилками сновали туда и сюда, и у них не было время для разговоров.
Молодая женщина одна лежала и мучилась на дороге. "Помогите!" — просила она. Я спросил ее, что случилось, а она ответила, что не знает, только просила позвать кого-нибудь.
Полицейских не было видно, только санитары переносили людей. Я не знал, что могу сделать, — кого ни спрашивал, никто не мог ничего ответить. Поэтому я решил идти на фирму.
Когда я дошел до конторы в Нингётё, у меня перед глазами все потемнело, хотя в то утро погода была ясная. Но солнце казалось совсем темным. Как только я вошел в здание, меня стало тошнить. Я бросился в туалет, и меня сильно вырвало — настолько сильно, что в желудке ничего не осталось.
По телевизору передали первое сообщение об инциденте.
