Повітряні змії - Ромен Гарі
У Стаса де Броницкого были густые белокурые кудри, как у ребёнка, и баки до половины щеки. Можно было бы сказать, что в его лице мало благородства, если бы это качество поддавалось определению невооружённым глазом, без помощи внушающих доверие документов. Круглое лицо с полными щеками, цвет которых слегка напоминал ветчину; легко можно было представить его мясником, склонившимся над разделочной доской. Еле заметные усики или, скорее, пушок украшал недовольный, куриной гузкой, рот, придавая графу постоянно раздражённый вид, — правда, в момент моего появления это, видимо, действительно имело место.
Большие глаза линяло-голубого оттенка, слегка навыкате. Их неподвижный блеск отчасти напоминал бутылки на подносе метрдотеля и, должно быть, имел отношение к содержимому этих бутылок. Лила спокойно сидела в углу, дожидаясь, чтобы миниатюрный пудель встал на задние лапки ради кусочка сахару. Индивидуум хищного вида, весь в чёрном, сидел за письменным столом, склонившись над грудой бумаг, которые, казалось, рыл своим носом, такой он был острый и длинный.
Я застенчиво ждал с беретом в руке, пока кто-нибудь обратит на меня внимание. Лила, сначала бросившая на меня рассеянный взгляд, наконец вознаградила пуделя, подошла ко мне и взяла меня за руку. Именно в эту минуту красивая дама разразилась ещё более отчаянными рыданиями, к чему все окружающие отнеслись с полным безразличием, и Лила сказала мне:
— Ничего страшного, это опять хлопок.
Так как мой взгляд, видимо, выражал крайнюю степень непонимания, она добавила вместо объяснения:
— Папа опять впутался в хлопок. Он не может удержаться. Она добавила, слегка пожимая плечами:
— С кофе было гораздо лучше.
В то время я не знал, что Станислав де Броницкий выигрывал и терял на бирже состояния с такой скоростью, что никто не мог с уверенностью сказать, разорён он или богат.
Станиславу де Броницкому — Стасу для его друзей по азартным играм и скачкам и для дам из "Шабане" и "Сфинкса" — было тогда сорок пять лет. Меня всегда удивлял и немного смущал контраст между его массивным, тяжёлым лицом и такими мелкими чертами, что, по выражению графини де Ноай[8], "их приходилось искать". Было также что-то нелепое в его детских белокурых кудрявых волосах, розовом цвете лица и фарфорово-голубых глазах — вся семья Броницких, кроме сына Тадеуша, казалась белокуро-розово-голубой. Этот спекулянт и игрок, который бросал деньги на игорные столы так же легко, как его предки посылали своих солдат на поля сражений, не проиграл только одного: своих дворянских грамот. Он принадлежал к одной из четырёх или пяти ветвей высшей аристократии Польши, такой как Сапеги, Радзивиллы и Чарториские, в течение долгого времени делившие между собой Польшу, пока страна не перешла в другие руки и не подверглась другим разделам. Я заметил, что его глаза подчас слегка вращались в орбитах, как если бы им передалось движение всех тех шариков, за которыми они следили при игре в рулетку.
Сначала Лила подвела меня к отцу, но так как он, поднеся руку ко лбу и возведя взгляд к потолку, откуда, по-видимому, на него свалилась катастрофа, не обратил на меня ни малейшего внимания, она подтащила меня к госпоже де Броницкой. Дама перестала плакать, бросила на меня взгляд, взмахнув таким количеством ресниц, какого я ещё не встречал на человеческих глазах, с рыданиями отняла от губ платок и спросила тонким голоском, ещё исполненным муки:
— А этот откуда взялся?
— Я его встретила в лесу, — сказала Лила.
— В лесу? Боже, какой ужас! Надеюсь, он не бешеный. Сейчас у всех животных бешенство. Я читала в газете. Укушенным приходится проходить очень мучительный курс лечения… Надо быть осторожными…
Она наклонилась, взяла пуделя и прижала к себе, глядя на меня с подозрением.
— Прошу вас, мама, успокойтесь, — сказала Лила.
Так я встретился в первый раз с семьёй Броницких в её естественном состоянии — в разгаре драмы. Геня де Броницкая (я узнал позже, что "де" исчезало, когда семья возвращалась в Польшу, где эта частица не употребляется, чтобы вновь возникнуть во Франции, где Броницкие были менее известны) обладала красотой, о которой раньше говорилось, что она "производит опустошения". Это выражение теперь вышло из моды — видимо, количество опустошений, которые мир перенёс за последнее время, его обесценило. Очень тонкая (с почтительной оговоркой относительно бёдер и груди), она была из тех женщин, которые не знают, что делать, если они так красивы.
Меня окончательно отстранили движением платка, и Лила, по-прежнему держа меня за руку, наставила меня перейти коридор и подвела к лестнице. Между большим парадным холлом, где разыгрывалась хлопковая драма, и чердаком было три этажа, но, кажется, во время этого короткого подъёма я узнал больше подробностей относительно некоторых странных вещей, которые происходит между мужчинами и женщинами, чем за всю предыдущую жизнь. Едва мы поднялись на несколько ступенек, как Лила уведомила меня, что первый муж Гени покончил с собой в ночь свадьбы, перед тем как войти в брачную комнату.
— Он нервничал, — объяснили мне Лила, по-прежнему крепко держа меня за руку, боясь, может быть, что я убегу.
Второй муж, напротив, погиб от избытка уверенности в себе.
— От истощения, — сообщила Лила, глядя мне прямо в глаза, как бы желая меня предостеречь, а я спрашивал себя, что она хочет этим сказать.
— Моя мать была самой великой актрисой Польши. Нужен был специальный слуга, чтобы получать цветы, которые всё время присылали. Её содержал король Альфонс Тринадцатый и король Румынии Кароль. Но она любила только одного человека в жизни, я не могу тебе сказать его имя, это секрет…
— Рудольфо Валентино[9], — сказал голос.
Мы только что вошли на чердак, и, обернувшись по направлению, откуда раздалась эта реплика, произнесённая с саркастической интонацией, я увидел мальчика, сидевшего скрестив ноги на полу под окном мансарды, с открытым атласом на коленях, рядом с глобусом. У него был профиль орлёнка, нос доминировал на лице, как бы чувствуя себя хозяином. Волосы чёрные, глаза карие, и, хотя он был старше меня всего на год или на два, его тонкие губы уже дышали иронией — непонятно было даже, улыбается ли он, или такой рисунок рта у него от рождения.
— Внимательно слушай, что тебе говорит моя сестричка, потому что во всём этом никогда нет ни слова правды, а это развивает воображение. У Лилы такая потребность лгать, что на неё нельзя сердиться. Это призвание. У меня склад ума научный и рациональный, что совершенно уникально в этой семье. Меня зовут Тад.
Он встал, и мы пожали друг другу руки. В глубине чердака висел красный занавес, и за ним кто-то играл на рояле.
Лила вовсе не казалась смущённой словами брата и наблюдала за мной с лукавым выражением.
— Ты мне веришь или нет? — спросила она меня. Я не колебался:
— Я тебе верю.
Она с торжеством взглянула на брата и уселась в большое ветхое кресло.
— Ну, вижу, это уже любовь, — констатировал Тад. — В этих случаях рассудку сказать нечего. Я живу в обществе совершенно сумасшедшей матери, отца, который может поставить на кон Польшу, и сестры, считающей правду своим личным врагом. Давно вы знакомы?
Я собирался ответить, но он поднял руку:
— Погоди, погоди… Со вчерашнего дня? Я кивнул.
Признание, что я видел Лилу один раз четыре года назад и с тех пор никогда не переставал о ней думать, только вызвало бы какую-нибудь его сокрушительно-ироническую реплику.
— Так я и думал, — сказал Тад. — Вчера она потеряла своего пуделя Мирлитона и поспешила найти ему замену.
— Мирлитон вернулся сегодня утром, — объявила Лила.
Эти фехтовальные выпады явно были привычкой брата и сестры.
— Ну что ж, надеюсь, что теперь она тебя не отошлёт. Если она будет тебя дурачить, приходи ко мне. Я очень силён насчёт того, что дважды два четыре. Но если хочешь хороший совет — спасайся!
Он вернулся в свой угол, снова сел на пол и погрузился в свой атлас. Лила, откинув голову на спинку кресла, безразлично глядела в пространство. Я немного поколебался, потом подошёл к ней и сел на подушку у её ног. Она подняла колени к подбородку и задумчиво смотрела на меня, как бы спрашивая себя, какую выгоду можно извлечь из своего нового приобретения. Я опустил голову под этим взглядом, в то время как Тад, нахмурив брови, обводил пальцем на глобусе какой-то изгиб Нигера, Волги или Ориноко. Иногда я поднимал глаза, встречал задумчивый взгляд Лилы и снова их опускал, боясь услышать: "Нет, ты мне всё-таки не подходишь, я ошиблась". Я чувствовал, что моя жизнь делает поворот и что у Земли совсем другой центр тяжести, чем тот, о каком говорили в школе. Я разрывался между желанием остаться здесь, у её ног, до конца жизни и желанием бежать. Я ещё и теперь не знаю, удалась ли моя жизнь, оттого что я не убежал, или я её испортил, потому что остался.
Лила засмеялась и прикоснулась к моему носу кончиками пальцев.
— Мой бедный мальчик, у тебя совершенно безумный вид, — сказала она. — Тад, он меня видел два раза за четыре года и уже потерял голову. Но в конце концов, что во мне такого? Почему они все безумно в меня влюбляются? Они на меня смотрят, а потом сразу делается невозможно разумно разговаривать. Они застывают и глядят на меня, время от времени бекая и мекая.
Тад, не отнимая пальца от глобуса, чтобы не затеряться в пустыне Гоби или Сахаре, которую исследовал, и не умереть от жажды, бросил на сестру холодный взгляд. В шестнадцать лет Тад Броницкий обладал таким знанием света, что казалось — ему остаётся всего лишь внести несколько мелких поправок в географию и историю планеты.
— Малышка страдает манией величия, — сказал он.
Всё это время рояль за занавесом в глубине чердака продолжал играть; вероятно, невидимый музыкант чувствовал себя за тысячу миль отсюда, увлекаемый мелодией к тем далям, куда не могли проникнуть ни наши голоса, ни любой другой отзвук событий этого мира. Затем музыка прекратились, занавес приоткрылся, и я увидел очень кроткое лицо под взлохмаченной шевелюрой и глаза, которые как бы ещё следили за звуками, улетевшими в неизвестные дали. Кроме этого, было длинное тело подростка лет пятнадцати-шестнадцати, сутулого и как будто придавленного своим ростом.
