Повітряні змії - Ромен Гарі

Это как бы предвещало конец неестественного положения вещей, внушало надежду на возвращение другого человека. Я усматривал в этом вызове теории вероятности Божью благосклонность. Не будучи верующим, я часто думал о Боге, потому что теперь человек более, чем всегда, нуждался в самых своих прекрасных творениях. Я уже говорил, как бы оправдываясь, что, занимаясь работой, чтобы ускорить возвращение Лилы, я всё меньше ощущал её физическое присутствие рядом с собой, и в этом я тоже видел добрый знак: так было, когда она перестала писать мне из Гродека, так как мы обязательно должны были встретиться. Я жил в предчувствии этой встречи. Мне казалось, что вот-вот дверь откроется и… Но это было пустое шаманство, и изменилось только моё отношение к дверям. Так как я теперь почти верил, что она жива, я больше не выдумывал её, ограничиваясь воспоминаниями. Я вспоминал наши прогулки на берегу Балтийского моря, когда Лила "мечтала о себе" с такой досадой и с таким пылом.

"Для меня единственная возможность — написать гениальное произведение. До сих пор женщине не было дано написать "Войну и мир". Может быть, это то, что я должна сделать…"

"Толстой это уже написал".

"Хватит, Людо! Каждый раз, как я пытаюсь что-то сделать из своей жизни, ты мне мешаешь. К чёрту!"

"Лила, я уж вовсе не собираюсь стать первой женщиной Толстым, но…"

"Ну, теперь сарказм! Только этого нам недоставало!"

Я смеялся. Я был почти счастлив. Я черпал в своей памяти силу, которая, как говорил Амбруаз Флери, "была нужна французам, чтобы каждое утро вставало солнце".

Глава XXXV

Количество диверсий возрастало, и немцам всюду начали мерещиться "вражеские агенты" — это походило на шпиономанию, захватившую в 39-40-х годах французов. Оккупанты проявляли большую жестокость, и даже у Дюпра случались неприятности. Тем не менее Грюбер, начальник гестапо в Нормандии, был частым гостем в "Прелестном уголке". Думаю, что его больше всего интересовали отношения между высшим офицерством вермахта и французскими деятелями.

Грюбер был плотный, белесый, с волосами, подстриженными на уровне ушей, и мертвенно-бледным лицом. Мне приходилось наблюдать за ним, когда он дегустировал самые изысканные блюда, и меня поражало, что он делал это с выражением одновременно внимательным и презрительным. Между тем глаза других немцев, таких как генерал фон Тиле и Отто Абец, людей высокой культуры, выражали восхищение, смешанное с глубоким удовлетворением, как если бы, завоевав Францию, они садились за наш стол, чтобы вкусить её во всей её несравненной неповторимости. Думаю, что для многих немцев, как вчера, так и сегодня, Франция была и есть место наслаждений. Так что я привык к гамме выражений, с которыми победители кушали хотя бы простого петуха в вине или рагу по-герцогски. О чём они думали в действительности, я не знал. Возможно, это был символический обряд, мало отличавшийся от обычая великих цивилизаций прошлого, например у инков или ацтеков, когда победитель вырывал у побеждённого сердце и съедал его, чтобы завладеть душой и разумом убитого. Но Грюбер жевал с выражением, сильно отличавшимся от того, какое я обычно наблюдал. Как я уже говорил, здесь было подозрительное, немного презрительное и, во всяком случае, сардоническое внимание человека, на которого не так легко произвести впечатление. Люсьен Дюпра нашёл нужное слово:

— Погляди на него. Он расследует. Он хочет знать, как это делается.

Именно так. Думаю, многие немцы, которые находились во Франции во время оккупации, также спрашивали себя, "как это делается".

Трудно было понять, чем "Прелестный уголок" мог привлекать такого невежественного человека, как Грюбер. Словцо Дюпра "он чует врага", по моему мнению, не подходило к примитивному характеру этого индивидуума, тем более что Грюбер часто называл заведение "местом растления".

Марселен Дюпра не старался его ублажить, хотя и доставал для "Прелестного уголка" продукты вопреки всем действующим ограничениям. Он знал, что его поддерживают в высших сферах, и известно, что в начале оккупации немцы старались сохранить французскую элиту и привлечь её на свою сторону. Для Дюпра эта политика объяснялась просто: вожди великого рейха намеревались "сотворить Европу" и стремились показать, что в этой Европе Франция будет занимать место, принадлежащее ей по праву. Но даже если предположить, что у Грюбера были строгие указания относительно заведения Дюпра, которые ему приходилось выполнять против воли, трудно было объяснить его обиженный и почти ненавидящий вид, когда он ел рулет из устриц, — как будто блюдо бросало вызов его нацистской вере.

Во всяком случае, никто не ожидал того, что он сделал, несмотря на все приказы, касающиеся "лиц, склонных к сотрудничеству": 2 марта 1942 года он арестовал Марселена Дюпра.

Восемь дней ресторан не работал, и дело приняло такие размеры, что Абец посылал возмущённые телеграммы в Берлин; после войны их нашли; одну из них цитирует Штернер:

"Имеется ведь приказ самого фюрера относиться с уважением к историческим центрам Франции".

Вернувшись после недели тюремного заключения, Дюпра был взбешён, но горд ("я не сдаюсь"); однако он отказался рассказать нам, почему Грюбер его допрашивал и посадил в тюрьму. В Клери думали, что из-за чёрного рынка и из-за того, что Марселен не захотел давать взятки по повышенному тарифу. Кроме того, Дюпра находился под покровительством фон Тиле, а в то время отношения между нацистами и "высшей кастой" вермахта быстро портились. Что до меня, я был уверен, что Грюбер хотел напомнить и тем и другим, кто настоящий хозяин "Прелестного уголка".

У дяди было как будто другое представление о случившемся. Я так и не узнал, умышленно или нет он сыграл шутку с Марселеном, но смеяться он очень любил. Возможно, он просто выпил лишний стаканчик с друзьями, когда заявил за стойкой "Улитки":

— Марселена допрашивали день и ночь. Он выдержал.

— Но что они хотели узнать? — спросил хозяин, господин Менье. Дядя разгладил усы.

— Рецепт, чёрт подери, — сказал он.

Наступило молчание. Кроме хозяина, там были наш сосед Гастон Кайе и ещё Антуан Вай — имя его сына сейчас на памятнике погибшим.

— Какой рецепт? — спросил наконец господин Менье.

— Рецепт, — повторил дядя. — Боши хотели знать, как это делается: кролик по-фермерски в малиновом соусе, белое мясо "Шартрский собор" — в общем, всё меню. И что же — этот чёртов Марселен отказался говорить. Они подвергли его самым страшным пыткам, в ванне и всё такое, но он хорошо держался. Он не выдал даже рецепта своей похлёбки с тремя соусами. Вот, ребята, есть такие, кто начинает говорить, как только станет чуточку больно, но нашего Марселена едва не убили, а он всё-таки молчал.

Трое стариков помирали со смеху. Дяде даже не пришлось им подмигивать.

— Я был уверен, что наш национальный Марселен будет молчать, — сказал папаша Кайе. —Рецепты "Прелестного уголка" — вещь священная. Да, но всё-таки это здорово, чёрт возьми.

— Мы очень взволнованы, — сказал Вай. Хозяин наполнил их стаканы.

— Надо всем рассказать, — прошептал дядя.

— Ещё бы! — завопил Вай. — Надо, чтобы внуки рассказывали об этом правнукам, и так далее.

— Вот-вот, и так далее, — одобрил Кайе. — Мы обязаны — ради Марселена,

— Что надо, то надо, — заключил дядя.

Как вы, может быть, помните, история о великом французском кулинаре, который не выдал своих рецептов немцам даже под пыткой, была напечатана в сентябре 1945 года в американской военной газете "Stars and Stripes"[34]. В Америке она получила широкий отклик. Когда об этом спрашивали самого Марселена Дюпра, он пожимал плечами: "Люди болтают невесть что. Правда то, что для нацистов я был тем, чего они не выносят: непобедимой Францией, которая снова побеждает. Вот и всё. Тогда они решили мне отомстить. Что до всего остального… Говорю вам, люди болтают невесть что".

— Ты слишком скромен, Марселен, — говорил дядя.

Мне пришлось присутствовать при рождении "легенды", когда Дюпра сердился и отрицал "все эти россказни". Дядя обнимал его за плечи и говорил серьёзно:

— Ладно, ладно, Марселен. Есть вещи, которые важнее нас. Немного смирения. "Прелестный уголок" пережил страшные годы и должен начать жизнь сначала. Марселен Дюпра ещё некоторое время ворчал, потом махнул рукой.

Глава XXXVI

27 марта 1942 года погода стояла холодная и пасмурная. Мне надо было переправить в Веррьер, что в десяти километрах от Клери, два новых приёмника типа АМК-11 и некоторое количество "редкостей": "козьего помета" со взрывателями замедленного действия и зажигательных "сигарет". Всё это я спрятал под соломой и досками; я забрал снаряжение у Бюи; доктор Гардье одолжил мне свою повозку, и конь Клементин бежал бодро; для виду я положил на солому несколько воздушных змеев: отношение к мастерской Амбруаза Флери пока ещё было благосклонное, она даже значилась в списке "поощряемых видов деятельности" комиссариата по работе с молодёжью, как нам сообщил сам мэр Клери.

Я ехал по дороге мимо "Гусиной усадьбы"; доехав до входа, я увидел, что ворота широко распахнуты. У меня были к усадьбе довольно странные чувства владельца или, точнее, "хранителя памяти". Зная, что ничего не могу поделать, я всё же не терпел непрошенных гостей. Я остановил Клементина, слёз и пошёл по главной аллее. Надо было пройти метров сто. Я был в двадцати шагах от бассейна, когда заметил, что на каменной скамье справа, под голыми каштанами, сидит человек. Он опустил голову и спрятал нос в меховой воротник пальто; в руке он держал трость и чертил что-то ею на земле. Это был Стас Броницкий. Я не ощутил никакого волнения, у меня не забилось сердце — я всегда знал, что жизнь не лишена смысла и делает всё от неё зависящее, даже если и ошибается норой. Они вернулись. Броницкий как будто не видел меня. Он смотрел себе под ноги. Концом трости он вывел несколько цифр и накрыл одну из них сухим листом каштана.

Возле развалин усадьбы стоял "мерседес" фон Тиле. Сквозь веранду и наполовину развалившуюся лестницу проросли кусты; крыша и чердак исчезли. Верхние этажи сгорели, сохранилась лишь нижняя часть фасада у входа, почерневшая от огня, с пустыми окнами. Огонь не тронул только комнаты первого этажа.