Рассказы из русского народного быта - Марко Вовчок
- Чего ты, Аннушка, так худеешь? Ты у меня выздоравливай, пожалуйста! Вот еще умрет,- беда тогда! Останусь я без ней, как без рук! Полечись-ка ты, Аннушка!
- Я здорова, сударыня.
- Ну, не худей, если здорова.
Ефим опять жесточе, да жесточе с нею, да угрюмей. Постарел-то он как за это время! Такие морщины глубокие его лицо избороздили! Не те уж глаза живые,- угрюмый, горящий взгляд; усмешка язвительная, слова насмешливые да едкие, а как засмеется - мороз по коже подирает, такой хохот его недобрый…
XV
К осени Анна Акимовна очень ослабела. Дни стали холоднее; дожди пошли. Вот перед покровом денек выдался ясный и теплый. Вышла Анна Акимовна на солнышко погреться: все она зябла. И сидела она в саду, под липою, работала. Время хоть осеннее было, и уж деревья лист разноцветный роняли, а хорошо еще в саду было: ягоды алели на шиповнике, белели пожелклые березы, и дуб еще зеленел… Хорошо было в саду, Анна Акимовна сидела и работала. Я приходила ее обедать звать - не пошла.
- Не хочу,- говорит.
Слезы у меня навернулись, что сидит она такая тихая-тихая.
- Анна Акимовна! - говорю.- Бросили б вы эту работу, отдохнули б немножко!
- На что бросать? - отвечает.- Кончать надо! Постояла я около нее, постояла.
- Славный день сегодня какой, Анна Акимовна, тепло.
- Тепло,- отвечает,- славный день.
Хоть бы она пожаловалась, хоть бы без слов заплакала! Нет! Хотелось мне обнять ее да приголубить; спросить хотелось, что болит, да я не посмела и ушла от нее с тяжелым сердцем, с тоскою.
Под вечер опять я побежала к ней в сад. Ее нет уж там. Я в хоромы, в девичью - нету.
Спрашиваю Мишу:
- Миша, не видал ты Анны Акимовны?
- Видел,- говорит,- она в свою поветку прошла.
А у них была поветка во дворе, где свое добро хранили.
Стучусь я в поветку - никто не подает голосу мне. Толкнула я тихонько дверь и вхожу; за мной и Миша.
Лежит Анна Акимовна холодна и мертва. В руках крест сжала, и такое лицо прозрачное да бесстрастное, словно восковое. Видно, что знала она, ведала, когда умереть ей: чистым полотном скамью застлала, и образ поставила себе в голову, и убралась, нарядилась.
XVI
Бросились мы, сказали соседям, доложили барыне.
Ефима с утра дома не было: послан был куда-то с книгами от барыни.
Сбежались люди; шум, говор, толки, аханье. Послали за дьячком. Стали над покойницей читать и понемногу все угомонились, опомнились. А тут Ефим на двор.
Кто был тут, все от него разбежались: он только оглянулся и прямо к поветке. Мы долго ждали,- не выходит. Пошли сами туда, смотрим: стоит он около покойницы руки скрестивши, глядит на нее, слушает чтение. А дьячок читает громко, протяжно; свечки пылают.
И целую ночь он простоял, не шевельнулся, не вздохнул. На утро пошел, гроб купил, к священнику зашел, попросил дозволенья и могилу вырыл ей сам. Сзывал на похороны. Совсем спокоен человек был, кажись, а все чего-то страшно было; все сердце недоброе чуяло, вещало.
XVII
Отнесли на погост Анну Акимовну и в сырую землю схоронили. Заходили с кладбища люди; поминальный обед был, и Ефим сам распоряжался. Как разошлись все, он лошадей на водопой повел и говорит Мише:
- Миша, слушай да помни! Коли я пропаду, все мое добро отказываю жениной тетке; пусть ей все отдадут. Слышал?
Перепугался до смерти Миша.
- Слышу.
- Ну, помни!
И поскакал.
Вбежал Миша в людскую, дрожит всем телом.
- Ефим хочет руку на себя наложить!
Всполошил всех: побежали к водопою. Все лошади под горою к раките привязаны, а Ефима нет нигде. Окликать, искать, и нашли его шапку около колодца, старого, заброшенного. А в колодце том давно еще девочка утонула,- и дна в нем не было. Около этого самого колодца шапку его нашли, скликали людей с баграми и с крюками, да с гамом, с говором, с шумом Ефима мертвого выволокли.
ИГРУШЕЧКА
I
Я родом-то издалёка, свой край чуть помню: увезли меня оттуда по шестому году. Вот только помню я длинную улицу да темный ряд избушек дымных; в конце улицы на выгоне стояли две березы тонкие, высокие. Да еще помню, у нас под самым окном густые такие конопли росли, а меж коноплями тропиночка чернела, а где-то близко словно ручеек журчал, а вдали на горе лес зеленел. Да еще я помню свою матушку родную. Все она, бывало, в заботе, да все сиживала пригорюнившись. Отца я не зазнала: он помер, мне еще и году не было. Жили мы в своей избушке. После на чужой стороне часто мне, бывало, те дни прошлые пригрезятся, что кругом поле без краю, солнце горит и жжет, сверкают серпы, валится рожь колосистая; я сижу под копной, около меня глиняный кувшинчик с водой стоит; подойдет матушка с серпом в руке,- загорелая она, изморенная, напьется воды из кувшинчика, на меня глянет и мне усмехнется. А зимою! В печи дрова трещат, в избушке дымно; хлопочет заботная моя матушка, а в окно глянь - снежная, белая пелена из глаз уходит; во всех избах сенные двери настежь, и валит из дверей дым серый. Деревья стоят, инеем опушились; тихо на улице; только задорные воробьи чирикают, скачут.
И вдруг я в хоромах богатых очутилась, всюду шелки да бархаты, стены расписные, гвозди золоченые. Стою я середь горницы замираючи,