Отверженные 2 том - Гюго

Глава четвертая.

Он может быть полезным

Париж начинается зевакой и кончается гаменом - двумя существами, каких неспособен породить никакой дру­гой город; пассивное восприятие, удовлетворявшееся созерцанием, и неиссякаемая инициатива; Прюдом и Фуйу. Только в истории Парижа и можно найти нечто подобное. Зевака - воплощение монархического начала. Гамен - анархического.

Это бледное дитя парижских предместий живет и развивается, «зацветает» и «расцветает» в страданиях, в гу­ще социальной действительности и человеческих дел, вдумчивым свидетелем происходящего. Сам ребенок мнит себя беззаботным, но он не беззаботен. Он смотрит, готовый рассмеяться, но готовый и к другому. Кто бы вы ни были, вы, что зоветесь Предрассудком, Злоу­по­треблением, Подлостью, Угнетением, Насилием, Дес­потизмом, Несправедливостью, Фанатизмом, Тиранией, берегитесь гамена, хотя он и глазеет, разинув рот.

Этот малыш вырастет.

Из какого теста он вылеплен? Из первого попавшегося комка грязи. Берут пригоршню земли, дунут - и Адам готов. Нужно только божественное прикосновение. А в нем никогда не бывает отказано гамену. Сама судьба при­нимает на себя заботу об этом маленьком создании. Под словом «судьба» мы подразумеваем отчасти случа­й­ность. Этот пигмей, вылепленный из грубой общественной глины, темный, невежественный, ошеломленный окружающим, вульгарный, дитя подонков, станет ли он ионийцем или беотийцем? Дайте срок, currit rota[4], и дух Парижа, этот демон, создающий и людей жалкой судьбы, и людей высокого жребия, в противоположность ри­м­скому горшечнику, превратит кружку в амфору.

Глава пятая.

Границы его владений

Гамен любит город, но, поскольку в гамене живет мудрец, он любит и уединение. Urbis amator[5], как Фуск; ruris amator[6], как Гораций.

Задумчиво бродить, то есть прогуливаться прогулки ради, - самое подходящее времяпровождение для философа. В особенности бродить по этому подобию деревни, по этой ублюдочной, достаточно безобразной, но своеобычной и обладающей двойственным характером мест­ности, что окружает многие большие города и в частности Париж. Наблюдать окраины - все равно что наблюда­ть амфибию. Конец деревьям - начало крышам, конец траве - начало мостовой, конец полям - начало лавкам, ко­нец мирному житью - начало страстям, конец божест­ве­нному шепоту - начало людскому говору, - вот что при­дает окраинам особый интерес.

Вот что заставляет мечтателя совершать свои с виду бесцельные прогулки в эти малопривлекательные окре­стности, раз и навсегда заклейменные прохожими эпитетом «печальные».

Пишущий эти строки и сам когда-то любил бродить за парижскими заставами; это оставило неизгладимый след в его памяти. Подстриженный газон, каменистые тропинки, меловая, мергелевая или гипсовая почва, суровое однообразие лежащих под паром или невозделанных полей, огороды с грядками ранних овощей, неожиданно возникающие где-нибудь на заднем плане, смесь ди­кости с домовитостью, обширные и безлюдные зад­во­рки, где полковые барабаны, отбивая громкую дробь, пы­таются напомнить о громах сражений, пустыри, прев­ра­щающиеся по ночам в разбойничьи притоны, неуклюжая мельница с вертящимися на ветру крыльями, подъемные колеса каменоломен, кабачки на углах кладбищ, таинственная прелесть высоких мрачных стен, замыка­ющих в своих квадратах огромные пустые пространства, залитые солнцем и полные бабочек, - все это привлекало его.

Мало кому известны такие необычные места, как Гласьер, Кюнет, отвратительная, испещренная пулями стена Гренель, Мон-Парнас, Фос-о-Лу, Обье на крутом бере­гу Марны, Мон - Сури, Томб - Исуар, Пьер-Плат в Шатильоне, со старой истощенной каменоломней, где теперь растут грибы и куда ведет откидной трап из сгнивших досок. Римская Кампанья есть некое обобщенное понятие; парижское предместье является таким же обо­бщенным понятием. Не видеть ничего, кроме полей, домов и деревьев, в открывающихся нашим взорам картинах - значит скользить по поверхности. Все зримые пре­дметы суть мысли божий. Местность, где равнина сливается с городом, всегда проникнута какой-то скорбной ме­ланхолией. Здесь слышатся и голос природы и голос человека, Здесь все полно своеобразия.

Тем, кому, подобно нам, доводилось бродить по примыкающим к нашим предместьям пустынным окрестностям, которые можно было бы назвать преддвериями Парижа, наверное не раз случалось видеть в самых ук­ро­мных и неожиданных местах, за каким-нибудь ветхим забором, или в углу у какой-нибудь мрачной стены шумные ватаги дурно пахнущей, грязной, запыленной, оборванной, нечесаной, но в венках из васильков, детворы, играющей в денежки. Все это - дети бедняков, покинувшие свой дом. За чертой города им легче дышится. Пре­дместье - их стихия. Они пропадают здесь, болтаясь без дела. Здесь простодушно исполняют они весь свой репе­р­туар непристойных песен. Это завсегдатаи предместья, вернее, тут, вдали от посторонних взоров, в легкой ясности майского или июньского дня, и протекает по-настоящему их жизнь. Вырвавшись на волю, ни перед кем не обязанные держать ответ, свободные, счастливые, они, собравшись в кружок, играют в камушки, загоняя их уда­ром большого пальца в ямку, и препираются из-за поставленной на кон полушки. Завидя вас, они тотчас же вспоминают, что у них есть ремесло, что им надо зарабатывать хлеб насущный, и предлагают вам купить у них то старый шерстяной чулок, набитый майскими жуками, то пучок сирени. Эти необычные встречи с детьми придают особую и вместе с тем горькую прелесть прогулкам по парижским окрестностям.

Иногда среди мальчиков попадаются и девочки - их сестры, быть может? - почти уже взрослые девушки, худенькие, возбужденные, с загорелыми руками и веснушчатыми лицами, веселые, пугливые, босоногие, с колосьями ржи и маками в волосах. Некоторые из них, забравшись в рожь, едят вишни. По вечерам можно услыша­ть их смех. Группы детей, то ярко освещенные знойными лучами полуденного солнца, то едва различимые в сумерках, надолго завладевают мечтателем, и эти картины примешиваются к его грезам.

Париж - центр, его предместья - окружность; вот, в представлении детей, и весь земной шар. Ничто не заставит их переступить за эти пределы. Им так же не обойтись без парижского воздуха, как рыбе без воды. За два лье от заставы для них начинается пустота; Иври, Жантильи, Аркейль, Бельвиль, Обервилье, Менильмо­н­тан, Шуази - ле - Руа, Билянкур, Медон, Исси, Ванвр, Севр, Пюто, Нельи, Женевилье, Коломб, Роменвиль, Ша­ту, Аньер, Буживаль, Нантер, Энгьен, Наузиле - Сэк, Ножан, Гурне, Дранси, Гонес - этим кончается вселенная.

Глава шестая.

Немножко истории

В эпоху, когда происходят описываемые в нашей книге события, кстати сказать, почти нам современную, - на углу каждой улицы не стоял, как ныне, постовой (принесло ли это пользу - об этом здесь не время распространяться), и Париж кишел тогда маленькими бродягами. Из статистических данных явствует, что полицейскими облавами на неотгороженных пустырях, в строящихся зданиях и под сводами мостов ежегодно задерживалось в среднем до двухсот шестидесяти бесприютных детей. В одном из таких стяжавших себе известность гнезд вывелись «ласточки Аркольского моста».