Собор Парижской Богоматери - Гюго
- О! - упавшим голосом сказала она. - Священник!
Точно при вспышке молнии, вновь встало перед ней минувшее несчастье, и она, похолодев, упала на постель.
Минуту спустя, ощутив прикосновение к своему телу, она содрогнулась. Окончательно проснувшись, она не помня себя от ярости, приподнялась на постели.
Священник скользнул к ней в постель и сжал ее в объятиях.
Она хотела крикнуть, но не могла.
- Уйди прочь, чудовище! Уйди, убийца! - говорила она дрожащим, низким от гнева и ужаса голосом.
- Сжалься, сжалься! - шептал священник, целуя ее плечи.
Она обеими руками схватила его лысую голову за остатки волос и старалась отдалить от себя его поцелуи, словно то были ядовитые укусы.
- Сжалься! - повторял несчастный. - Если бы ты знала, что такое моя любовь к тебе! Это пламя, расплавленный свинец, тысяча ножей в сердце!
Он с нечеловеческой силой стиснул ее руки.
- Пусти меня! - вне себя крикнула она. - Я плюну тебе в лицо!
Он отпустил ее.
- Унижай меня, бей, будь жестока! Делай, что хочешь! Но сжалься! Люби меня!
Тогда она с детской злобой стала бить его. Она напрягала всю силу прекрасных своих рук, чтобы размозжить ему голову.
- Уйди, демон!
- Люби меня! Люби меня! Сжалься! - кричал несчастный, припадая к ней и отвечая ласками на удары.
Внезапно она почувствовала, что он перебарывает ее.
- Пора с этим покончить! - сказал он, скрипнув зубами.
Побежденная, дрожащая, разбитая, она лежала в его объятиях, в его власти. Она чувствовала, как по ее телу похотливо блуждают его руки. Она сделала последнее усилие и закричала:
- На помощь! Ко мне! Вампир! Вампир!
Никто не являлся. Только Джали проснулась и жалобно блеяла.
- Молчи! - задыхаясь, шептал священник.
Вдруг рука ее, отбиваясь от него и коснувшись пола, натолкнулась на что-то холодное, металлическое. То был свисток Квазимодо. С проблеском надежды схватила она его, поднесла к губам и из последних сил дунула. Свисток издал чистый, резкий, пронзительный звук.
- Что это? - спросил священник.
Почти в ту же минуту он почувствовал, как его приподняла могучая рука. В келье было темно, он не мог ясно разглядеть того, кто схватил его, - он слышал бешеный скрежет зубов и увидел тускло блеснувшее у него над головой широкое лезвие тесака.
Священнику показалось, что это был Квазимодо. По его предположению, это мог быть только он. Он припомнил, что, входя сюда, он споткнулся о какую-то массу, растянувшуюся поперек двери. Но так как новоприбывший не произносил ни слова, Клод не знал, что и думать. Он схватил руку, державшую тесак, и крикнул: «Квазимодо!» В это страшное мгновение он забыл, что Квазимодо глух.
В мгновение ока священник был повергнут наземь и почувствовал на своей груди тяжелое колено. По этому угловатому колену он узнал Квазимодо. Но как быть, что сделать, чтобы Квазимодо узнал его? Ночь превращала глухого в слепца.
Он погибал. Девушка, безжалостная, как разъяренная тигрица, не пыталась спасти его. Нож навис над его головой; то было опасное мгновение. Внезапно его противник заколебался.
- Кровь не должна брызнуть на нее, - пробормотал он глухо.
В самом деле это был голос Квазимодо.
И тут священник почувствовал, как сильная рука тащит его за ногу из кельи. Так вот где ему суждено умереть! К счастью для него, только что взошла луна.
Когда они очутились за порогом кельи, бледный луч месяца осветил лицо священника. Квазимодо взглянул на него, задрожал и, выпустив его, отшатнулся.
Цыганка, вышедшая на порог своей кельи, с изумлением увидела, что противники поменялись ролями. Теперь угрожал священник, а Квазимодо умолял.
Священник, выражавший жестами гнев и упрек, приказал ему удалиться.
Глухой поник головою, затем опустился на колени у порога кельи.
- Господин! - сказал он покорно и серьезно. - Потом вы можете делать, что вам угодно, но прежде убейте меня.
С этими словами он протянул священнику свой тесак. Обезумевший священник хотел было схватить его, но девушка оказалась проворнее. Она вырвала нож из рук Квазимодо и злобно рассмеялась.
- Подойди только! - сказала она священнику.
Она занесла нож. Священник стоял в нерешительности. Он не сомневался, что она ударит его.
- Ты не осмелишься, трус! - крикнула она. И, зная, что это пронзит тысячью раскаленных игл его сердце, безжалостно добавила:
- Я знаю, что Феб не умер!
Священник отшвырнул ногой Квазимодо и, дрожа от бешенства, скрылся под лестничным сводом.
Когда он ушел. Квазимодо поднял спасший цыганку свисток.
- Он чуть было не заржавел, - проговорил он, возвращая его цыганке, и удалился, оставив ее одну.
Девушка, потрясенная этой бурной сценой, в изнеможении упала на постель и зарыдала. Горизонт ее вновь заволокло зловещими тучами.
Священник ощупью вернулся в свою келью.
Свершилось. Клод ревновал к Квазимодо.
Он задумчиво повторил роковые слова: «Она не достанется никому».
Книга десятая
I. На улице Бернардинцев у Гренгуара одна за другой рождаются блестящие мысли
С той самой минуты, как Гренгуар понял, какой оборот приняло все дело, и убедился, что для главных действующих лиц этой драмы оно, несомненно, пахнет веревкой, виселицей и прочими неприятностями, он решил ни во что не вмешиваться. Бродяги же, среди которых он остался, рассудив, что в конечном счете это самое приятное общество в Париже, продолжали интересоваться судьбой цыганки. Поэт находил это вполне естественным со стороны людей, у которых, как и у нее, не было впереди ничего, кроме Шармолю либо Тортерю, и которые не уносились, подобно ему, в заоблачные выси на крыльях Пегаса. Из их разговоров он узнал, что его супруга, обвенчанная с ним по обряду разбитой кружки, нашла убежище в Соборе Парижской Богоматери, и был этому весьма рад. Но он даже и не помышлял о том, чтобы ее проведать. Порой он вспоминал о козочке, но этим все и ограничивалось. Днем он давал акробатические представления, чтобы прокормить себя, а по ночам корпел над запиской, направленной против епископа Парижского, ибо не забыл, как колеса епископских мельниц когда-то окатили его водой, и затаил на него обиду. Одновременно он составлял комментарий к великолепному произведению епископа Нойонского и Турнейского Бодри-ле-Руж. De сира petrarum[142] что вызвало у него сильнейшее влечение к архитектуре. Эта склонность вытеснила из его сердца страсть к герметике, естественным завершением которой и являлось зодчество, ибо между герметикой и зодчеством есть внутренняя связь. Гренгуар,
