Підземка - Муракамі Харукі

Рядом с выходом стояли телефонные будки. Оттуда я дозвонился домой. Поднимаясь по лестнице, я видел, как некоторые люди сидели на корточках, закрыв рот носовыми платками. Вот когда я подумал: похоже, из-за "злокачественного чужеродного предмета".

Мне по-прежнему было тяжело дышать, но, поднимаясь наверх, я напрочь забыл о своем состоянии. Меня больше занимала мысль о прогуле (смеется). Но вскоре после звонка домой мне внезапно стало плохо. Даже затошнило. В глазах было темно. Я на этой станции не бывал ни разу, поэтому окружающий пейзаж был незнаком. Когда я вернулся домой, в глазах было темно — видимо, уже тогда поле моего зрения сузилось.

Мама: Первый раз он позвонил и сказал, что на Хаттёбори произошел взрыв, и метро встало. Я ему: жди там, я позвоню в школу, а ты перезвони позже. Я помнила, что в тот день была репетиция выпускного и сбор денег за учебники. Положив трубку, я позвонила в школу. Там ничего не знали, но попросили, если ребенок в состоянии, пусть пересядет на другой поезд и приезжает — репетицию лучше проводить в полном составе. Затем сын позвонил во второй раз. Я говорю: учитель просит, поэтому будь добр, поезжай в школу. А он уже отвечает, что плохо себя чувствует. Я как раз смотрела телевизор, шла передача "Бодрое утро", там уже вовсю устроили шумиху насчет происшествия в метро. Обнаружили какой-то яд, и я разрешила сыну вернуться домой.

Со станции Камиятё домой я вернулся на такси. Таксисты уже прослышали об инциденте в метро, и к месту происшествия съехалось множество машин. Поймать одну труда не составляло. По дороге домой мне стало несколько лучше. Но перед глазами по-прежнему было темно. Мама посмотрела глаза, увидела, что зрачки сократились, и отправила в больницу Хироо.

Пациентов там пока почти не было, я оказался третьим. В больнице уже знали о происшедшем. Стоило сказать, что я ехал в метро, как меня сразу отвели в отделение "скорой помощи". Никакого осмотра, сразу же поставили капельницу. Боли я значения не придал, но понял, что не все так хорошо.

Пока не закончилась капельница, я сидел в углу на стуле. Наконец пришел врач, осмотрел и сказал, что ничего страшного, закончится капельница — можно возвращаться. Но даже спустя время зрачки не расширились, и мне пришлось на всякий случай лечь в больницу.

Пока я лежал, опять несколько раз ставили капельницу. Заняться нечем, скука, кровать — проще некуда, жесткая, грубая, особо не выспишься. Но к двенадцати ночи я все-таки кое-как уснул. Это была не палата, а какой-то просторный переоборудованный конференц-зал, в котором стояли в ряд лишь двадцать простых коек. Не подумайте, что я жалуюсь… просто хочу сказать, насколько серьезным оказалось происшествие.

На аппетит я не жаловался, поэтому больничного ужина показалось мало, и отец принес мне кое-что поесть. И "уокман"… Голова не болела, состояние было нормальным.

Мама: Мы с мужем приехали в больницу. Когда мы вышли после обеда в коридор, купить что-нибудь попить, увидели мертвеца. Муж сказал, что он мертв. Рядом лежали носилки, и тот человек действительно был мертв. Позже вызвали его супругу, врач высказал ей свои соболезнования, та разрыдалась. Все, кому поставили капельницы, и кто сидел на скамейке в коридоре, можно сказать, отделались легким испугом. Мы между собой говорили в том духе, что "как было страшно". Но, увидев такое, поняли: ошибись на шаг, и с нами произошло бы то же самое. По коже опять пробежал холод. В тот момент действительно было страшно.

Я тоже там был, но чувства "ошибись я на шаг" не возникало. По сути своей я — оптимист…

На следующий день я проснулся около семи. Взяли на анализы кровь, затем вызвали в отдельный кабинет и, определив, что показатель холинэстеразы пришел в норму, позволили выписаться. При этом порекомендовали месяц избегать резких нагрузок. На весенние каникулы мы планировали всей семьей поехать покататься на лыжах в местечко Аппи, и я пытался спорить с врачом, дескать, я совершенно здоров, но врач объяснил: показатель холинэстеразы низковат, поэтому в таком состоянии заниматься спортом нельзя. В каком таком состоянии, я, правда, сам не знал. Но лыжи пришлось отменить. Жаль, тем более, что я так ждал.

Через два дня я был на выпускном. В больнице рекомендовали выбросить одежду, в которой я был. Но я не мог пойти на выпускной без формы, поэтому мама выстирала ее вручную, высушила, и я ее надел. Потом выбросил. Недавно купленную новую форму.

Вы видели, что показывали по телевизору?

Да, хотя я не понимаю людей из "Аум Синрикё". Считаю их организацию очень странной. Зачем под предлогом религии делать такие вещи? Уйти из дому, отдать все свое состояние секте… О чем они там думают? Я не очень долюбливаю религию, и не питаю особого интереса к тому инциденту. Мне куда интереснее преступники высокого полета. Например, вроде Миядзаки Цутому[71]…

Я уже почти забыл, что имел отношение к инциденту в метро. Стараюсь никому об этом не рассказывать. Сразу после инцидента меня расспрашивали: ну, как это было? — но я отвечал: ничего особенного. Учителя беспокоились, но в сравнении с этим куда больше разговоров между товарищами вызвало то, что мое имя показывали по телевизору в списках пострадавших.

Мама: Этот ребенок всегда спокоен и невозмутим. Так просто его не прошибешь. И еще — возможно, это нескромно, но после инцидента родственники, сочувствуя случившемуся, давали деньги[72]. Похоже, для Юскэ именно это оказалось намного важнее. По сути, он сразу получил деньги и по случаю поступления в школу, и в связи с госпитализацией. Также выделили 10 000 иен представители метро. Хотя именно метро оказалось главным пострадавшим, и им пришлось нелегко.

Да, я купил на них модели поездов для железной дороги. Короче, растратил полностью.

Если нет страха, можно прозевать что угодно.

Ёсиюки Накадзима (48 лет)

То, что испытал г-н Накадзима в токийском метро 20 марта 1995 года, на удивление, похоже на рассказ Кодзо Исино, чье интервью приведено выше. Они примерно одинаково столкнулись с зарином на станции Касумигасэки, примерно в равной степени пострадали. Небольшая разница в возрасте есть, но оба — офицеры Штаба военно-воздушных сил, элитные выпускники Института обороны. Похожи даже их судьбы: оба не стали пилотами и, стиснув зубы, вынуждены нести наземную службу. Они служили в одни сроки и в одном месте, поэтому не могли не знать друг друга, но то, что они оба откликнулись на просьбу об интервью, — чистая случайность.

И тот, и другой — приятной внешности, хорошего воспитания, но при этом оба говорят отрывисто. Разумеется, рассказ о происшествии для нас очень важен, но для меня было не менее интересно в частном порядке выслушать длинные истории людей, служащих в Генеральном штабе. И пусть они на меня не обижаются, но своим имиджем они напоминают не военных, а "технократов из физкультурного общества".

Беря подобные интервью, начинаешь понимать, как все-таки сложно разговорить государственных служащих. Цедят каждое слово, превыше всего ставят анонимность. Одним словом, туману напускают. С учетом того, что инцидент произошел в окрестностях Касумигасэки, среди пострадавших должно быть немало представителей министерств, но мы, к сожалению, договориться с ними об интервью не смогли. И лишь представители военного ведомства стали исключением, всецело и охотно способствуя сбору материалов. Пользуясь случаем, выражаем им глубокую благодарность.

Интервью проходило на месте службы — в просторном и светлом офисе базы военно-воздушных сил самообороны в Ирума. Г-н Накадзима моложав, волосы черные без седины, военная выправка. Совсем не выглядит на сорок девять. Занимаемая должность — начальник штаба командующего.

Главная причина поступления в военный вуз — провал на экзаменах в другие. Еще одна причина в том, что наша семья — семья потомственных военных. И отец, и дед — выходцы из военных училищ. Получается, что я уже в третьем поколении. Дядька — младший брат отца — уже на пенсии, но он по совету деда после войны поступил на службу в силы самообороны.

Я хотел стать пилотом, но меня "списали на землю". Первым делом я освоил пропеллерный одномоторный самолет, затем учился летать на простом реактивном. На стадии тренировочных полетов на штурмовиках меня забраковали. Я мог спокойно взлетать и садиться, летая в одиночку, но когда приходилось координировать действия во время групповых полетов, я с трудом ориентировался в объемном пространстве, и меня перевели в наземную службу. Счет расстояния в таких полетах идет на метры, и держать дистанцию очень сложно.

Для меня это стало сильным шоком. Подумывал даже бросить службу. Но куда меня тогда возьмут (смеется)? Произошло это в 1972 году. В первый же год после назначения.

Первое место наземной службы — радарный пост. Год прослужил я на базе радаров в Тибе. Раньше это называлось "токийский экспресс" — когда советские самолеты залетали со стороны Тихого океана. Их целью было детальное наблюдение за японским электромагнитным климатом. Как правило, это были огромные бомбардировщики или самолеты-разведчики. Доставили они нам хлопот. Сейчас они почти не летают, а тогда такие полеты исчислялись сотнями.

Затем я вернулся в Институт обороны, занимался технологическими исследованиями. Моя специализация — электромеханика, и дальше — радары. Приравнивалась к уровню кандидата наук. Затем перевели служить на базу Ирума. Моей работой была оценка функциональных возможностей новых моделей наземных радаров.

Сейчас используемые силами самообороны радары — все японского производства. В основном двух фирм: "Мицубиси" и "Эн-и-си". Первым делом мы составляем спецификацию, согласно которой изготавливают пробные экземпляры. Получив образцы, проверяем, выдерживаются ли параметры. Не в смысле переделки, потому что, как правило, все сделано в точном соответствии со спецификацией. Но иногда всплывают крупные ошибки. Например, неточность в софте.

Затем меня переводили в разные места. От главного штаба военно-воздушных сил самообороны в Футю и школы командного состава на Итигая до отдела кадров Генерального штаба военно-воздушных сил на Роппонги. Больше всего хлопот вызывала работа с кадрами.