Вбивство Петлюри. 1926 - Дмитро Володимирович Табачник

предусмотрительно заготовили несколько возов негашеной извести. Все эти чудовищные приготовления происходили на глазах обезумевшего от ужаса еврейского населения, которое металось из стороны в сторону, не имея возможности уйти из окруженного очага смерти и вынужденного прятаться по чердакам, погребам и разным логовищам. Однако смерть настигла несчастных в их логовищах. Они все были перебиты, перерезаны или тяжело ранены. Непосредственно за палачами следовали подводы, которые подбирали убитых и раненых, свозили их на кладбище и сбрасывали в ямы. Тяжело раненые были заживо похоронены вместе с убитыми, причем известь, которою бандиты тщательно засыпали каждую могилу, совершенно исковеркала и сожгла лица убитых до полной неузнаваемости. По приблизительному подсчету, в таких мучениях и пытках погибло 105 человек. M. Каменный брод Волынской губернии

В июле 1919 года петлюровский партизанский отряд во главе с капитаном Романюком ворвался в местечко. Бандиты принялись громить и грабить и между прочим арестовали 250 евреев, якобы в качестве заложников на случай «жидовского восстания». Арестованных под усиленным конвоем отправили в ближайший город Рогачев, где находился штаб и где арестованных будто бы должны были допрашивать. Однако по дороге конвоиры внезапно напали на арестованных и зверски их всех перебили».

Слід зазначити, що також багато описів погромів містить художня література, як радянська, так і емігрантська. Звичайно, автори описують те, що бачили на власні очі, і, таким чином, ці описи мають не меншу цінність, ніж історичні документи. А в деяких аспектах – навіть і більшу: вони дають не тільки фактичний матеріал, але й показують глибинні переживання людини, що бачить масові вбивства, бачить, як на її очах зникає звичне уявлення про світ, моральні цінності, цивілізацію в цілому. На нашу думку, один із найбільш вражаючих описів міститься в книжці «Как закалялась сталь» Миколи Островського. Автор нічого не вигадав – він на власні очі бачив страшний петлюрівський погром у рідній Шепетівці, і його рядки зберегли для наступних поколінь усе жахіття того часу: «Слухи о погроме ползли по городку. Заползли они и в еврейские домишки, маленькие, низенькие, с косоглазыми оконцами, примостившиеся каким-то образом над грязным обрывом, идущим к реке. В этих коробках, называющихся домами, в невероятной тесноте жила еврейская беднота…

Разбой начался ранним утром.

Городок плавал в предрассветной серой дымке. Пустые улицы, как измокшие полотняные полосы, беспорядочно опутывавшие несуразно застроенные еврейские кварталы, были безжизненны. Подслеповатые окошки завешены и наглухо закрыты ставнями.

Снаружи казалось, что кварталы спали крепким предутренним сном, но в середине домишек не спали. Семьи, одетые, готовились к начинающемуся несчастью, сбивались в какой-нибудь комнатушке, и только маленькие дети, не понимавшие ничего, спали безмятежно-спокойным сном на руках матерей.

Долго будил в это утро голубовского адъютанта Паляныцю начальник голубовского конвоя Саломыга, черный, с цыганским лицом, с сизым рубцом от удара сабли на щеке…

– Да вставай же, холера! – тряс его за плечо Саломыга. – Поздно уже, пора начинать. Ты бы еще больше выпил…

– Чего начинать? – вылупил он бессмысленные глаза на Саломыгу.

– Как чего? Жидов потрошить. Не знаешь?

Паляныця вспомнил: да, верно, он совсем забыл, вчера здорово выпили на хуторе, куда забрался пан полковник со своей невестой и кучкой собутыльников. Убраться из города Голубу на время погрома было удобно. Потом можно было сказать, что произошло недоразумение в его отсутствие, а Паляныця успеет все обделать на совесть. О, этот Паляныця – большой специалист по части «облегчения».

Он вылил ведро воды на голову, и к нему вернулась способность соображать. Он зашнырял по штабу, отдавая различные приказания.

Конвойная сотня была уже на конях. Предусмотрительный Паляныця, во избежание возможных осложнений, приказал выставить заставу, отделяющую рабочий поселок и станцию от города.

В саду усадьбы Лещинских был поставлен пулемет, смотревший на дорогу.

В случае, если бы рабочие подумали вмешаться, их бы встретили свинцом.

Когда все приготовления были окончены, адъютант и Саломыга вскочили на лошадей.

Уже трогаясь в путь, Паляныця вспомнил:

– Стой, забыл было. Давай две подводы: мы Голубу приданое постараемся. Го-го-го… Первая добыча, как всегда, командиру, а первая баба, ха-ха-ха, мне, адъютанту. Понял, балда стоеросовая? – Последнее относилось к Саломыге.

Тот блеснул на него желтоватым глазом:

– Всем хватит.

Тронулись по шоссе. Впереди – адъютант и Саломыга, сзади – беспорядочной ватагой конвойники.

Дымка рассвета прояснилась. У двухэтажного дома с проржавевшей вывеской «Галантерейная торговля Фукса» Паляныця натянул поводья.

Серая тонконогая кобыла его беспокойно ударила копытом по камню.

– Ну, с Божьей помощью отсюда и начнем, – сказал Паляныця, соскакивая на землю.

– Эй, хлопцы, слазь с коней! – обернулся он к обступившему его конвою.

– Представление начинается, – пояснил он. – Хлопцы, по черепкам никого не стукать, на то будет еще час; баб тоже, если не велика охота, до вечера продержитесь.

Один из конвойников, оскалив крепкие зубы, запротестовал:

– Как же так, пане хорунжий, а ежели по доброму согласию? Кругом заржали. Паляныця посмотрел на говорившего с восхищенным одобрением:

– Ну, конечно, если по доброму согласию, валяйте, этого запретить никто не имеет права.

Подойдя к закрытой двери магазина, Паляныця с силой толкнул ее ногой, но крепкая дубовая дверь даже не дрогнула.

Начинать надо было не отсюда. Адъютант завернул за угол, направился к двери, ведущей в квартиру Фукса, придерживая рукой саблю. За ним двинулся Саломыга.

В доме сразу услыхали стук копыт по мостовой, и, когда топот затих у лавки и сквозь стену донеслись голоса, сердца словно оторвались и тела как бы замерли. В доме было трое…

Все трое в мучительной надежде прислушивались: авось проедут мимо, может, они ошиблись, может, те остановились не у их дома, может, это просто показалось. Но, как бы опровергая эти надежды, глухо ударили в дверь магазина.

Старый, с серебряной головой, с детски испуганными голубыми глазами Пейсах, стоявший у двери, ведущей в магазин, зашептал молитву. Он молился всемогущему Иегове со всей страстностью убежденного фанатика. Он просил его отвратить несчастие от дома сего,