Червонный король - Вовчок Марко

И разные с ней обмороки тут, и всякие обмирания. Сама Марья Павловна оторопела, ускользнула и заперлась в своей комнате.

— Напой, Любочка, напой ее липовым цветом! — говорит Любовь Михайловне.

Любовь Михайловна этою вестью и сама что-то была словно уколота.

А у горькой Анны Михайловны только губки побелели крошечку, как услышала.

Тут нашей старшей барышне замужество. Пришел полк в наш город. Стала она ездить туда чаще да чаще. Там, глядим, к нам полковник пожаловал. Этакий дородный, пучеглазый, лет уж за сорок человек, что, кажись, ему бы только на именинах пировать, да за здоровье пить, а не по летам зазнобчив был. Уж такой зазнобчивый, что боже упаси! И все он барышне признавался: "Я,— говорит,— я для любви рожден!"

Она этак улыбнется ему; дескать, очень хорошо это.

"Я,— признается все,— человек теперь горемычный; сижу иногда в нежных мыслях и что вижу перед собой? Усач какой-нибудь ощетинится, стоит с докладом". Честил это, видно, своих капитанов разных и майоров.

Этак все рассказывал, рассказывал, да раз на колени перед ней со всех ног: "Ваше имя Любовь, как могу я устоять? Осчастливьте! А то,— заверяет,— я погибну! Не хочу ни чинов, ни почестей добиваться; так и умру полковником!"

Ну, она: "Боже мой! Зачем умирать?" Я, мол, вас осчастливлю. И тут же они кольцами обменялись. А приданое у ней уже давно было заготовлено,— так через две недели и свадьбу сыграли.

Обед задали пышный. Весь полк накормили и напоили.

И всех зазнобила молодая хозяйка. Веселая да ловкая — хороша была! Сам полковник-то словно в уме тронулся от счастия своего: вынет это платок из кармана, встряхнет и опять спрячет; или ни с того, ни с сего возьмет полный стакан воды и за окошко выльет. Даже генерал, важный человек, суровый, все будто наказать кого собирается, и тот загляделся на молодую.

— Ваше превосходительство!— кто-то его окликнул.

— Что мое превосходительство! — говорит и рукой махнул: так позавидовал!

Переехала полковница молодая в город на житье. Отпала охота у тетенек нас проведывать. Одна в доме осталась Анна Михайловна.

Сергеевна скоро померла. Да и Анна Михайловна пожила недолгий век: с того дня так и не поправлялась.

Об Андрее Андреевиче не поминала она никогда, а в душе повсегда его имела. Знала, что уж женат, и все об нем гадала. Напоследок вся гаданьям тем и предалася, жила ими. И гадает о нем, бывало,— выйдет ли ему бубновая радость, веселая дорога, она задумывается: какая ему радость? Куда ему дорога веселая? Выйдет ему пиковый удар, она пуще еще тревожится: какой это удар ему?

А ему ни пиковых, ни каких ударов. Завел, слышали, вороных лошадей да усы отпустил. Жил он себе припеваючи, а она всю ему душу свою расточала до капли самой последней.

Так и до смерти дожила. Уж слабыми руками, бессильными, все карты раскладывала, все еще гадала. Может, часа за два только до смерти она о нем гадала, и думала-размышляла, что хорошо ему вышло.

— Ни одной печальной карточки,— говорила про себя,— все около него веселые легли; ему хорошо, ему весело…

С вечера этак говорила, гадала, а в ночь и скончалась.