Отверженные 2 том - Гюго

Блондо доходит до этого прекрасного имени и выкрикивает «Легль!» - «Здесь!» - отвечаю я. Блондо глядит на меня с кротостью тигра и произносит улыбаясь: «Если вы Понмерси, стало быть, не Легль». Фраза, как будто не совсем учтивая по отношению к вам, имела, однако, зловещий смысл только для меня. Про­изнеся ее, он меня вычеркнул.

- Я глубоко огорчен, сударь! - воскликнул Мариус.

- Прежде всего, - прервал его Легль, - я прошу разрешения почтить Блондо несколькими прочувствованными словами. Допустим, что он умер. От этого вряд ли бы он стал намного худее, бледнее, холоднее, неподвижнее и зловоннее. И вот я говорю: Erudimini qui judicatis terram[30]. Здесь покоится Блондо, Блондо Носатый, Блондо Nasica, вол дисциплины - bos disciplinae, цепной пес списков, гений перекличек. Был он прямолинеен, туп, пунктуален, непреклонен, неподкупен и отвратителен. Господь бог вычеркнул его из числа живых, как он меня - из числа студентов.

- Мне очень неприятно… - снова начал было Мариус.

- Да послужит вам это уроком, молодой человек, - сказал Легль из Мо. - Впредь будьте аккуратнее.

- Примите самые искренние мои сожаления.

- Впредь ведите себя так, чтобы ваших ближних не вычеркивали из списков.

- Я просто в отчаянии…

Легль расхохотался.

- А я просто в восторге. Я чуть было не докатился до адвокатского звания. Исключение меня спасает. Я отказываюсь от адвокатских лавров. Мне не придется ни защищать вдовиц, ни обижать сирот. Не нужно будет ни облекаться в мантию, ни проходить практики. Наконец-то я добился исключения! И этим я обязан вам, господин Понмерси. А посему я намерен нанести вам благодарственный визит. Где вы живете?

- В этом кабриолете, - ответил Мариус.

- Значит, вы богаты, - не моргнув глазом, подхватил Легль. - Очень рад за вас. Такая квартира должна стоить по меньшей мере девять тысяч франков в год.

В этот момент из кафе вышел Курфейрак.

Мариус печально улыбнулся:

- Я нахожусь на этой квартире два часа и не дождусь, когда с нее съеду. Но вот какая история - мне некуда деваться.

- Поедемте ко мне, сударь, - сказал Курфейрак.

- Первенство, собственно говоря, принадлежит мне, - заметил Легль, - но беда в том, что у меня у самого нет дома.

- Замолчи, Боссюэ, - оборвал его Курфейрак.

- Боссюэ? - с недоумением повторил Мариус. - А я полагал, что фамилия ваша Легль.

- Из Мо, - ответил Легль, - иносказательно же - Боссюэ.

Курфейрак сел в кабриолет.

- Гостиница Порт-Сен-Жак! - приказал он извозчику.

В тот же вечер Мариус поселился в одной из комнат гостиницы Порт-Сен-Жак вместе с Курфейраком.

Глава третья.

Изумление Мариуса растет

Не прошло и нескольких дней, как Мариус подружился с Курфейраком. Юность-пора стремительных сближений и быстрого зарубцовывания ран. В обществе Курфейрака Мариусу дышалось легко - ощущение, ранее ему незнакомое. Курфейрак ни о чем его не расспрашивал. Ему это и в голову не приходило. В таком возрасте все читается на лице. Слова излишни. Про физиономию иного юнца так и хочется сказать, что она у него сама все выкладывает. Для взаимопонимания молодым людям достаточно взглянуть друг на друга.

Тем не менее однажды утром Курфейрак неожиданно спросил Мариуса:

- Кстати, у вас есть какие-нибудь политические убеждения?

- Ну разумеется, - ответил Мариус, слегка обиженный вопросом.

- Кто же вы?

- Демократ-бонапартист.

- Окраска в достаточной мере серая, - заметил Курфейрак.

На следующий день Курфейрак взял Мариуса с собой в кафе «Мюзен». Там он с улыбкой шепнул ему на ухо: «Надо помочь вам вступить в революцию», - и провел Мариуса в комнату Друзей азбуки. Затем он представил его товарищам, добавив вполголоса: «Ученик». Мариус не понял, что хотел он сказать этим немудреным словом.

Очутившись здесь, Мариус попал в осиное гнездо ост­ромыслия. Впрочем, несмотря на молчаливость и серье­зность, он и сам принадлежал к той же крылатой и жалоносной породе.

Мариус вел до тех пор уединенный образ жизни, и в силу привычки и по натуре он был склонен к монологам и разговорам с самим собою, и ему было как-то не по себе среди обступившей его молодежи. Ее кипучая, брызжущая энергия и привлекала и раздражала его. От водоворота идей, рождаемого этими вольными, неугомонно ищущими умами, мысли кружились у него в голове. В эти минуты душевного смятения они разбегались, и он с трудом собирал их. Он слышал вокруг н­е­ожиданные для него суждения о философии, литературе, искусстве, истории, религии, знакомился с самыми крайними взглядами. А поскольку он воспринимал их вне всякой перспективы, то не был уверен, не хаос ли все это. Отрекшись от убеждений деда ради убеждений от­ца, Мариус полагал, что приобрел устойчивое миросозерцание; полный тревоги, не смея и самому себе в том признаться, теперь он начал подозревать, что это не так. Угол его зрения снова стал перемещаться. Под действием мерных толчков умственный горизонт его заколебался. Это было состояние внутренней ломки. Оно причиняло ему почти физические страдания.

Для этих молодых людей, казалось, не существовало «ничего святого». По любому поводу Мариус мог услышать потрясающие речи, смущавшие его еще робкий ум.

Вот на глаза попалась театральная афиша с названием трагедии старого, так называемого классического, репертуара.

- Долой трагедию, любезную сердцу буржуа! - кричит Баорель.

Ему возражает Комбефер:

- Ты заблуждаешься, Баорель. Буржуазия любит трагедию, и пускай себе любит, оставим в данном случае буржуазию в покое. Трагедия, разыгрываемая в париках, имеет право на существование. Я не разделяю мнения тех, кто во имя Эсхила оспаривает у нее это право. В самой природе встречаются образцы топорной работы, среди ее творений есть готовые пародии: клюв - не клюв, крылья - не крылья, плавники - не плавники, лапы - не лапы, крик жалобный, но вызывающий смех, - вот вам утка. И поскольку рядом с вольной птицей существует еще домашняя птица, я не вижу оснований, почему бы подле античной трагедии не существовать трагедии классицистов?

В другой раз, при Мариусе, проходившем вместе с Анжольрасом и Курфейраком по улице Жан - Жака Руссо, произошел следующий разговор.

- Обратите внимание, - сказал Курфейрак, беря его под руку, - мы находимся на Штукатурной улице, которая именуется ныне улицей Жан - Жака Руссо по той причине, что лет шестьдесят назад здесь проживала забавная парочка: Жан - Жак со своей Терезой. Время от времени тут рождались маленькие существа. Тереза производила на свет детей, а Жан-Жак - подкидышей.

Курфейрака оборвал Анжольрас:

- Не оскверняйте памяти Жан - Жака! Я преклоняюсь пред этим человеком. Пусть он отрекся от своих детей, но он взял себе в сыновья народ.

Никто из молодых людей не употреблял слова «император». Только Жан Прувер иногда говорил «Напо­ле­он», все остальные называли его Бонапартом,