Лемеривна - Вовчок Марко

Молодой богатый козак Шкандыбенко стоял над рекою и смотрел в воду. Река глубока и широка, вода синя и чиста и катится с сверканием и гулом. Под ногами у козака отражался свежий, низкий, зеленый пустой берег, где он стоял; в середине реки видно ясное небо с играющим, искрящимся солнцем, а около супротивного берега в воде опрокинулась деревня. Да, целая деревня, со всеми своими садами, огородами, улицами и хатами, колодезными шестами и с высокою церковью. Верно, от того, что деревня при реке близко, так все свежо, зелено и ярко, так все быстро и пышно растет и расцветает, цветет и зреет. Стоит только на три дня повздорить соседке с соседкой, уж дорожка от хаты до хаты и заросла, будто ее и не бывало; стоит только дать волю калине под окошком, так калина и в окошко заберется, да не одной веточкой, а так-таки, как обрадованная, ворвется десятью… Боже мой! Нигде не росла такая пышная калина, как там! Да нигде таких пышных пахучих розанов не цвело, ни такого шиповника. Тоже нигде не было такой бузины, ни такой сирени роскошной. Тоже нигде не виданы, думаю, такие разноцветные маки, чернобривцы, алые гвоздики, стокроть, любистки, лилеи, повняки, душистый горошек, пионы — да где ж то все перечесть! А что за кудрявые яблони! Что за раскидистые груши! Если липа, то тениста так, что в какой угодно зной под ней прохлада; если стоит явор, то так ветвист, что любо поглядеть; если береза, то уж такая веселая береза, что на нее усмехнешься; если тополь, что за вышина, что за листва, что за прямизна! О вербах и говорить нечего; вербы разрослись, раскинулись на удивленье; иные распустили ветки по самой земле и стлались, другие подняли ветки вверх и в вышину унеслись. Ни в одном саду сухого сучка не видать, ни в одном огороде вялой травки. Улица свежа и мягка, точно зеленый бархат. Даже на новых соломенных крышах ни с того, ни с сего, откуда ни возьмется, травка вдруг вырастает, и не по дням, а по часам начнет разрастаться-разрастаться, словно на своем настоящем месте, а что старые крыши, так те сплошь стоят зелены, на них не только травы растут, на них цветы цветут. Вон у козака Гайворона такой раз будяк алый в хате расцвел, что просто чудо! Да что говорить! На езжаной дороге разросся куст крыжовника не в свою голову, да еще и того ему мало, еще топорщится во все стороны, еще места хочет. Что проезжающие возы колесами его мнут и давят, и ломают, это ему с полгоря; он с каждым годом, с каждым летом все большает, да большает.

Так эта деревня опрокидывалась с одного берега, а над другим берегом стоял молодой и богатый козак Шкандыбенко и глядел в воду. Но козак глядел в воду не на деревню — у него своя деревня хороша, стоит над той же рекою; и там у него хата славная, усадьба богатая; у него есть урожайные поля, есть чудесная степь, есть и лес зеленый; у него денег много и всякой роскоши с излишком; козак сам молодец и красен,— но, знать, всего этого козаку мало. Чего это опустил он так голову и глядит в воду, нахмуривши черные брови? Какие мысли его одолевают? Козак не подымает головы, не взглядывает, но из синей чистой воды смотрят его черные глаза, мрачные, грозные и печальные, и колыхается задумчивое, беспокойное, измученное лицо с крепко сжатыми устами.

Козак был гневен и печален, сердце козацкое было возмущено и растерзано. И все это от того, что козак любил девушку и думал о ней. Он думал о ней ежечасно, ежеминутно, с того времени, как приехал беспечно к товарищу в гости и увидел ее впервой на улице. Впервой дрогнуло сердце, и он спросил товарища, чья она. "Вдовина дочь, небогатая девушка,— тебе неровня,— ответил ему товарищ.— Зовут ее Лемеривна". Много еще товарищ после разных разностей рассказывал, и день тот угас своим чередом, но козаку уж все россказни проходили мимо ушей, и день только ясен был в памяти до той поры, пока девушка из глаз не скрылась. Воротился козак домой — вся жизнь его перевернулась, точно все мысли переменились. Ни к чему охоты нет, ничто прежнее радости не дает: девушка только на уме, она только сердцу болит. Бывалая гордость, старая надменность, где все это девалось! Молодой чванный богач дрожа поджидал, спрятавшись за вербою, когда выйдет бедная девушка по воду одна, а дождавшись, весь замирая, спросил: "Пойдешь ли ты за меня, Лемеривна?" — "Нет,— ответила ему Лемеривна,— я за тебя не пойду, козак!" Как уязвила и удивила козака первая горькая неудача! Он кинулся прочь, дальше от девушки, от места, где она живет; он решил больше взгляда на нее не кинуть, мысли ей больше не дать. Да вышло так, что для нее только и взгляды его, о ней только и мысли его. Он и с товарищами гулял, он и на многолюдные ярмарки ездил, и по пустым полям и степям бродил, и на других девушек смотрел, и с хвалеными красавицами знакомился,— но одному ли, с другими ли, в тиши ли, в шуме ли и многолюдстве — везде была одна девушка — одна эта стройная, бедная, спокойная девушка. Днем и ночью, в будни, в праздник он видел, как она проходила мимо, и в ушах у него звенели ее ответы,— ответы такие холодные и милые, спокойные и ясные, что резали ему сердце, как острым ножом, и сжимали, как железными тисками.

И вот козак в другой раз поджидает девушку, полон страха и томления, и в другой раз спрашивает: "Не пойдешь ли за меня? Без тебя мне жизнь не в жизнь!"

И в другой раз девушка ему отказала.

И пуще еще невмоготу стало козаку — он в третий раз спросил ее, и молил, и умилостивлял, и все обиды прежние, отказы прежние почитал уже благом, и только думал, какими услугами, какою покорностью угодить, как склонить, чем ублажить и умилостивить — тени не осталось прежнего козака молодца: удаль вся и молодечество пропали. Отягощенный печалью и думами, это теперь какой-то невольник покорный. Да! теперь уж для него нет обид, у него нет возмущенья против господства. В третий раз девушка сказала ему: "Я не пойду за тебя, козак!" Если бы она взяла и задушила его своими белыми руками, ему бы легче было, чем после того жить на свете. Что за жизнь, когда нет ни сна, ни покоя, когда сердце кипит и тело болит? Ходил козак несчастный, сам не свой. Девушка была ему милей души и горче беды.

Раз случился пир в деревне, свадьба была, и пришел на эту свадьбу Шкандыбенко. Не веселиться пришел он на свадьбу, а поглядеть на Лемеривну.

Лемеривна сидела между другими девушками и вместе с ними пела свадебные песни звучным и свежим голосом, сама свежа и спокойна; и уста улыбались, и лицо разрумянилось, и хорошие очи ясно глядели на всех. А у козака в очах то темнело, то светлело, сердце то замирало, то оживало. Среди веселых гостей, среди шума и пенья он стоял, богач и молодец, словно беспомощный, бесприютный сирота, молча у стенки, не сводя взгляда с своей чаровницы.

Все это заметила Лемеривнина мать.

У Лемеривны мать была жадная старуха. Она только о том и думала, и сокрушалась, как бы да как бы разжиться да разбогатеть; и во сне, и наяву ей все мерещилось золото да серебро. Алчные, жесткие ее глаза впивались во все кругом пронзительно и быстро, словно жаждали и искали себе всюду добычи; сухие руки дрожали, словно торопились схватить и заграбить, и боялись упустить; лицо пожелтело желтей самого золота, а губы казались мертвенней серебра. Заботная, недовольная, тревожная, завистливая была ее жизнь. Никогда душа ее сыта не бывала. Сокровищ, сокровищ алкалось ей денно и нощно. Тесна ей тихая хата за тенистыми липами, горек скромный достаток и единственная дорогая дочь не в утеху. Годы проходили, старость все пуще пришибала, ничтожное сокровище скудно копилось и медленно, по крошке… И вдруг алчные, беспокойные взгляды упали на молодого козака, и в миг она все поняла и угадала. Незаметно очутилась она возле него, заговорила с ним хитро, приласкала; не сделавши прямо вопроса, выведала от отверженного юноши все, что ей надо знать было; не говоря ничего, она его утешила и обнадежила так сильно, что он ободрился и повеселел, и, бог весть откуда и как, явилась у него новая мысль, что не совсем еще беда, если девушка три раза отказала, и, святый знает, как и откуда, явилось у него новое намеренье, уж не спросившись девушки, послать сватов к ее матери, и, как и откуда, явилась надежда, что мать примет и все уладит. Быстрей забилось у козака сердце; громче вдруг раздались кругом пенье и говор; веселей и живей пир зашумел. Лемеривна не взглянула на него приветливей, лишнего слова не промолвила, но он со свадьбы воротился домой, охваченный новыми надеждами, намереньями, замыслами, нетерпеньем…

— Давно тебя любит Шкандыбенко? — спросила старая Лемериха у дочери, как только они вышли со свадебного пира и отделились от прочих гостей.— Давно?

— С тех пор, как мы знакомы,— отвечала Лемеривна.

— Он за тебя посватается! — проговорила старуха.— Он посватается!

— Я не пойду за него, мама,— сказала Лемеривна.

— Не пойдешь! — вскрикнула старуха и засмеялась.— Не пойдешь! — повторила она еще и опять засмеялась.

Это повторение одного слова, этот смех звучали так, словно ее потешало безвредное детское безумье, не могущее стать помехою ни в чем. Она погрузилась в мысли и так быстро шла, что дочь только поспевала за ней следом. Скоро они домой пришли. Вошедши в хату, старуха точно очнулась и опять спросила дочь:

— Так он давно тебя любит?

— Я не пойду за него, мама! — проговорила дочь.

— Безумная! — со смехом ответила старуха.

— Я не пойду, мама,— говорила девушка.— Я его не люблю!.

— Безумная! — вскрикнула старуха.— Что говоришь мне? Да я связанную тебя за него отдам! О, я прокляла бы тебя, если бы… Ты знаешь ли, какие его богатства? У него одного поля… а степь… что лесу!. Его усадьба… его казна… казна большая!

— Мне не надо ничего! — сказала дочь.

— Я помню еще его отца покойника,— продолжала старуха, предаваясь своим воспоминаниям,— как он вдруг разбогател, будто клад нашел. Счастье ему во всем было страшное! Я помню, будто теперь гляжу, как он раз привез домой целые пригоршни червонцев — как гляжу, помню! Что за коралловое ожерелье было у его матери! Что за дукачи — как жар, горели на шее! И с каждым годом все богатели они, все богатели! Много сыну оставили, много!

Старуха умолкла, словно поглотили ее заманчивые думы, словно увлекли пленяющие образы.